Светлана Петрова - Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий

Или механика тут ни при чём? Сердце – волшебный перпетум мобиле, оно сокращается, получая заряд от неизвестного источника. Считать топливом хлеб и картошку слишком примитивно. Причина остановки – перерождение материи вследствие усталости души. Мы живы, пока она нас не покинула. Неодарвинист Вейсман считал смерть двигателем эволюции. Какая, к чёрту, эволюция, какие физические правила! Вдохнуть жизнь в эту сложную структуру может только нездешняя сила. Но чего же душе не хватает, если она так настойчиво стремится на ПМЖ в параллельный мир? Есть гипотеза: перестав существовать, мы в каком-то другом виде перемещаемся в пространство с другими понятиями и категориями. Пусть. Неважно. Главное, интересно, как это выглядит и выглядит ли?

А может, Кирилл всегда был лишь проекцией моего сознания и умер, потому что я перестала чувствовать его как себя? А ведь перестала, хотя не помню – это произошло, когда я ему изменила, или когда у него поседели волосы внизу живота, или когда он вставил искусственные челюсти, после чего я ни разу не поцеловала его всерьёз, только чмок-чмок. Тогда у меня самой были только две коронки и даже зубы мудрости на месте. Ныне собственные протезы вызывают у меня такую же брезгливость. Думаю, Кирилл страдал от осмысления того, что увядающая материя гасит влечение. Нет, не то…

Муж – почти чеховский персонаж, радел за бедных, взяток не брал, а когда совали деньги в карман, вопил от ужаса и возмущения. Его удручали бессмысленная бумажная возня, нехватка лекарств и времени на пациентов, отношение к больным как к статистической единице, а не как к близкому родственнику. Вызывали неприятие далёкая от реальности перестройка медицины при системно усыхающем бюджете, и без того неприлично низком, закрытие маленьких больниц и фельдшерских пунктов. Говорил, что это вредительство, подготовка к платному лечению нищего населения, что уровень смертности обязательно возрастёт, потому что медицинская помощь нужна здесь и сразу. Если б не дурная реформа, он не ушёл бы на пенсию, когда невостребованность обернулась инфарктом. Если, если бы… Опять не то.

Мысли путаются. Вдруг выделилась одна, главная, больно звякнув внутри черепа лопнувшей струной: мой муж умер, приговор окончательный и обжалованию не подлежит, он перешагнул черту дозволенного, и это наше последнее свидание. Я потянулась и обхватила неожиданно тяжёлую, ещё не остывшую голову. Прежде боялась прикасаться к покойникам, хотя ещё Владимир Мономах учил: Не страшитесь видеть мёртвых, ибо все умрём. Действительно, оказалось нормально, и я ещё теснее прижала голову к себе, как прижимают кусок собственной плоти, отрезанной зловредным орудием, прижимают изо всех сил в тоскливой надежде, что приживётся, прирастёт и всё будет по-прежнему, а случившееся – нелепый сон.

Однако сон длился наяву. Лицо выглядело даже лучше, чем при жизни: морщины на щеках разгладились, видно, ему уже вставили обратно искусственные челюсти, нос явил аристократическую горбинку… и эта пугающая чистота лба. Всем своим видом муж утверждал благородство, вызывая щемящее чувство глубокой потери и удивление, почему при жизни я не испытывала к нему такой же удушающей любви, считая, что просто привыкла, тогда как именно с ним, а не с кем-то другим, была безмерно счастлива. С его смертью мне открылось многое, чего я прежде не понимала. Если бы повернуть время вспять хотя бы на минутку, чтобы попросить прощения. Нет, не так. Я и при жизни любила его сильно, но, помня отрицательный опыт первого замужества, не хотела показывать. Опять не так. Мне хватало того, что любит он. Теперь невысказанная любовь жжёт мне сердце, она будет длиться, пока я живу и, надеюсь, не умрёт вместе с телом. Возможно, там любящие души притягиваются – вот единственная мечта, которая меня согревает.

Фигуры в белых халатах выражали сдержанное ожидание, и я аккуратно опустила скорбную ношу на ледяное железо каталки. Всё. Большая и лучшая часть моей жизни, если не вся жизнь, прожита, к тому же, как я только что убедилась, жизнь, вопреки устойчивым иллюзиям, конечна. Масштаб этой катастрофы настолько огромен, что разум не в состоянии его охватить и застревает на разной ерунде. Назойливо вертелась мысль: кто же теперь по утрам будет варить мне овсянку?

Комом в горле стояла горечь событийной беспардонности: ограбили средь бела дня, забрав самое дорогое и невосстановимое. Я стану ходить по магазинам, разговаривать с людьми, пить вино, а Кирилл не будет – он на другой планете. Когда сомнений больше нет, мозг, защищаясь от боли, ищет новую зацепку – пробует игру в неверие: мол, это происходит не с тобой и, если крепко зажмуриться, всё вернётся на свои места. Но нет, картинка не восстанавливается, тогда приходит бунт отчаяния и только потом – смирение, надо покориться судьбе, дожить отпущенное без надрыва, по возможности даже с удовольствием, думать и делать, что хочется. Отныне я одинока и совершенно свободна.