Валентин Акудович - Трэба ўявіць Сізіфа шчаслівым [(Хронікі беларускага інтэлектуала)]

Но Юра все-таки остался в институте. Кто-то сторонний пересказал ректору, что Андрианов не виноват, он только назвал чужой проступок своим - и высородный порыв моего будущего друга смягчил стальное сердце сурового партийца.

Если в черную,

Черную ночь

Сильный силы своей устрашится,

Слабый сильному

Должен помочь,

А иначе беда приключится.

Кто сказал, что в одном человеке разместился всего один человек? Да в каждом из нас их целая толпа! Прежде всех здесь сексуальный человек, затем социальный, потом религиозный, национальный и так далее, и тому подобное. И они все время конфликтуют между собой. Скажем, сексуальному человеку ясно чего хочется, а религиозный его стыдит: побойся Бога, сегодня же великий пост. Однако ситуация и вовсе невероятно усложняется, когда в этой толпе есть еще и Поэт.

Тот круг общения, с которым мы тесно слились, жил исключительно литературой и дружбой. Но мы были молоды и поэтому иногда случалось всякое. То есть, пусть и редко, но бывало, что в конкуренции за наше внимание литературные героини уступали плотскому очарованию реальных женщин. Однажды и у Юры завязался роман с высокой, стройной (под стать ему) классической "русской красавицей". Я откровенно ею восхищался и был рад за друга. Но как-то перед их очередным свиданием Юра попросил меня встретиться с ней и сказать, что он ее по прежнему любит, но они должны расстаться.

- Почему?! - обескураженно удивился я.

Естественно, сегодня мне в точности не пересказать его объяснение и мои увещевания, чтобы выбросил эту дурь из головы. Но простая и трагичная суть сказаного помнится абсолютно ясно.

- Понимаешь - объяснил он, - любовь убивает во мне поэта. Когда я люблю, я не могу писать стихи. Вот расстанемся, и все наладится. Увидишь, все наладится. Я снова буду писать.

Не оттого, что больше не люблю,

Не потому что сердце тише бьется,

Я расставанье наше тороплю

Затем, что без разлуки не поется.

После только что рассказаного мне не стыдно сказать банальное: Юра не для жизни был создан, а для поэзии. И только в ней видел оправдание своей жизни. Во всякий день он с нетерпением ждал ночи, чтобы устроить под настольную лампу чистый лист и, окунувшись в клуб табачного дыма, до утра ворошить слова и смыслы. Далеко не каждую такую ночь у него получалась хотя б строфа или, на худой конец, стоящая внимания строчка. Но это Юру вовсе не обескураживало. Он любил само погружение в глухую ночь, где из ниоткуда возникала та тишина, за которую ничего нет выше. Потому что только в ней и через неё у него получалось видеть всё, что днем заслоняло слепое солнце (и само солнце тоже). Замечательно про это сказал наш самый близкий литинститутский друг Вячеслав Киктенко: "Не без некоей доли мистики я словно бы вижу это, вижу как шаг за шагом поэт движется сквозь воронки и завихрения, сквозь бури этого мира (очень шумного мира!) к центру самого циклона, где - тишина и покой. Именно тишина для этого русского поэта, христианина по вероисповеданию, является истинной жизнедательницей, так же, как для буддиста, к примеру - « великая пустота», из которой рождается «всё»" («Шаг в тишину»).

А в праздные ночи мы с Юрой любили порассуждать о том, что глазами небо не увидеть. Что его можно лишь реконструировать для себя в глухой тиши безоглядной ночи. Но когда мы слишком увлекались горними высотами духа, я, бывало, возьму и вспомню тревожные слова Дельвига из письма к Пушкину: «Чем ближе к небу, тем холоднее».

Тогда я еще не знал почему меня так захватывают эти вроде как пустопорожние разговоры о бытии. Хотя как раз среди одной из таких ночей решил: если человечество ленится узнать, что такое человек, то это сделаю я.Однако пройдут годы прежде чем я прощусь с художественной литературой, чтобы полностью погрузится в метафизику. Когда Юра умирал, я заканчивал свою «Книгу о Ничто». Понятно, что здесь не было никакой, даже мистической связи. Но когда Юра умер, я много думал о Ничто в связи с моим другом, который больше всего любил тишину глухой ночи, из которой прорастали его лучшие стихи.

Ох уж эта мне ночь! -

ни для птиц, ни для слов.

Эта ночь для встречанья души,

Для шуршанья мышей,

для молчанья часов.

Эта ночь красотой так зовет и страшит,

Что все двери запрешь на засов.

Где-то в самом конце ноября, глубоко заполночь в комнату стремительным шагом входит Юра. Ни слова не говоря, настежь распахивает окно. Я ежусь от холода и ничего не понимаю. Но замечаю, что его глаза горят восторгом. Он вытаскивает меня от стола и подводит к оконному проему.