Вячеслав Недошивин: «Третья война» подполковника Твардовского

Вячеслав НЕДОШИВИН

«ТРЕТЬЯ ВОЙНА» ПОДПОЛКОВНИКА ТВАРДОВСКОГО

«Я, как историк, утверждаю: «"Новый мир" Твардовского играл роль и "Современника" Некрасова и "Колокола" Герцена», - сказал мне Рой Медведев. Мне захотелось, было, спросить: а сам Твардовский стал для нас Некрасовым или Герценым? Но потом я подумал: а ведь это уже загадка - поэт и редактор. И страшная загадка - что же стоило жизни поэту: его стихи, или - его журнал?

Он умер на даче в Пахре. Умер, когда понял, что он, подполковник Твардовский, прошедший две войны: Финскую и Великую Отечественную, свою третью «войну», войну за правду, кажется, проиграл.

«У меня, - говорил, - будет гармоничная старость». Не угадал. Дожил до дней, когда сначала не смог выходить из дома, потом на крыльцо, а позже - не смог даже сидеть - отнялась правая сторона. Инсульт. А следом - короткий рак. Скончался на зеленом диване под репродукцией картины «Отдых после боя». Может последнее, что видел в жизни. Но власти убоялись его даже мертвого. К Дому литераторов, где стоял гроб, все подходы для тысяч читателей перекрыла милиция, вход по спецпропускам. А к Новодевичьему даже подтянули войска: оцепление, команды в морозном воздухе, давка толпы. Сквозь кордоны прорвался нобелиат Солженицын, тот, кто не был бы лауреатом без Твардовского. Ему и пикнуть не дали. Но спустя 9 дней, поминая поэта, он «пустит» в самиздат письмо. «Есть много способов убить поэта, - напишет. - Для Твардовского было избрано: отнять его детище - его страсть - его журнал... В почетном карауле - те самые мертво-обрюзгшие, кто с улюлюканьем травил его. Это давно у нас так, это - с Пушкина. Обстали гроб каменной группой и думают - отгородили. Безумные!.. Вам впору будет землю руками разгребать, чтобы Трифоныча вернуть. Да поздно...»

НАЗАД... В БУДУЩЕЕ!

Мы снимали о нем фильм. Курение до одури, подсъемки, разговоры «под камеру» с дочерью поэта, с тем же Медведевым, с поэтом Ваншенкиным, с критиком Турковым, с Карагановой, той, что заведовала отделом поэзии в «Новом мире».

«Более крупной личности в литературном мире я не встречал», - признался Медведев. Турков назвал его «совестью поэзии». А Ваншенкин, он знал его 20 лет, сказал, что он еще при жизни стал классиком: «Меня словно отбрасывало куда-то в XIX век, в центр русской литературы. Вот в чем дело-то...»

А в чем для меня было дело? А я всё сопротивлялся. Всё наскакивал с двумя простыми и глупыми вопросами. Почему, например, у поэта почти нет стихов о любви? Он сорок лет был женат на первой любви, на Машеньке Гореловой, смоляночке с синими глазами, но неужто ни разу не влюблялся, не терял головы? И второй, совсем уж дурацкий вопрос: отчего он был таким «правильным»? Пушкин был картежником, бретером, Лермонтов почти садистом в любви, Некрасов - прелюбодеем. Это ведь даже не недостатки - это норма для поэтов. А у него либо вся жизнь - «святцы», либо - мы что-то не знаем про него.

Словом, я слышал высочайшие оценки, но сам всё больше погружался в сомнения. С одной стороны - народный поэт, но выхвати ныне кого из толпы и попроси что-либо прочесть «из него» - вряд ли услышишь больше строфы или двух из «Теркина». С другой стороны, он и по сей день - кумир высоколобых «обломков» из тех еще 60-х годов. Но ведь и они не за стихи его ценили - за журнал, который создал. Поэт, но не кумир в поэзии. Редактор, но по нынешним временам не такой уж и смелый. Коммунист, но настолько «правоверный», что даже начальники-коммунисты, всякие там секретари, как-то не спешили принимать его в свою уже сильно подгнившую «компанию». Но ведь и «либералы» тогдашние тоже не особо принимали - он был для них лауреатом Сталинских премий, орденоносцем и даже кандидатом в ЦК КПСС. Номенклатурой, короче. Словом, не жил он в моем сценарии, не «осуществлялся». Пока однажды дочь его не процитировала письмо его жены. Я знал предысторию письма: его друга Адриана Македонова в 37-м арестовали и «взяли», представьте - за поддержку «кулацких тенденций» у Твардовского. И больше года в газетах, на собраниях требовали от поэта отречься от друга - осудить, смешать его с дерьмом. Обычное дело тогда - «опустить» человека, окунуть в общую помойку. Иначе ведь «стенка». И вот дочь, сказав, что «упорство» отца могло кончиться «только расстрелом», вдруг добавила: «Маме он написал: может быть, я чего-то не знаю про Македонова, может, он от меня что-то скрыл. И мама пишет ему гневно: "Это же твой друг ближайший, как ты можешь усомниться". И он, это фантастика, он — устоял...» Вот, собственно, и вся история. Но всё встало на места. И любовь - такую женщину, да не любить?! И такое понятное колебание на краю гибели. И будущее «дон-кихотство». И подспудная, глубинная вера его не в коммунизм даже - в идеальное общество. Вот за него и «воевал» всю жизнь подполковник. Он только не знал, что проиграет. А вместе с ним - и мы.