Вячеслав Недошивин - «Третья война» подполковника Твардовского

СЕМАФОРЫ СУДЬБЫ

Она сама нашла это место, «Танцовую рощу» - холм у железнодорожной станции Колодня, в четырех километрах от Смоленска. «Танцовая», ибо сосны здесь, словно приплясывая, «взбирались» к самой вершине. Городская девица, она любила приходить сюда за первыми подснежниками. «Несешь букетик через слободу, - вспоминала, - и то и дело слышишь: "Смотри, уже подснежники!.."» А еще под шатром из сосен любила до сумерек смотреть как внизу, на безлюдной станции, перемигивались семафоры. «Непричастность их к нашей жизни была столь определенна, словно они посылались на другую планету. Хотелось иной жизни, работы, прочности... Но красный или зеленый глаз был устремлен в пространство, печаль не слабела: красный не разрешал ехать, зеленый разрешал». Так пишет в воспоминаниях Мария Твардовская, а тогда, в 1930-м, просто Маша, будущий филолог, библиотекарь в педагогическом, где они и познакомились, та, которая на 40 лет, до смерти поэта, станет ему женой, читателем, критиком. Любила петь и, кажется, пела лучше, чем он. И писала стихи, да так, что Караганова, которая заведовала отделом поэзии в «Новом мире», уговаривала напечатать подборку, да она отмахнулась: «Неудобно». «Как она верила в него, - скажет нам дочь поэта. - Верила, когда называли «кулацким подголоском», когда травили, когда уже были арестованы его друзья, и был ордер на его арест». Был. Это правда. Он, как это ни странно, так и будет жить: либо ордер, либо - орден. Либо красный, либо зеленый семафор. А иногда и тот и другой - разом...

«Началось все, - вспоминал брат его, - с весны 30 года. Наше хозяйство было обложено тяжким налогом, таким, что терялся смысл его выплачивать». Через год гнездо поэта разорят - родителей с детьми вышлют на 5 лет на Урал. Он был уже женат, жил отдельно, но, пытаясь защитить их, добился приема у секретаря обкома партии. Тот скажет: «в жизни бывают моменты, когда нужно выбирать "между папой и мамой и - революцией"». Он выберет, увы, революцию. Будет писать стихи как раз про колхозы, и даже - страшный грех! - покажет отцу и брату на дверь, когда они, убежав с Урала, явятся к нему - помоги. Потом одумается, вставит в поэму «Страна Муравия» про новую жизнь села, две строфы: «Их не били, не вязали, / Не пытали пытками, - / Их везли, везли возами / С детьми и пожитками. / А кто сам не шел из хаты, / Кто кидался в обмороки, - / Милицейские ребята / Выводили под руки». Это вычеркнут в 36-м, но ведь «волки», по его словам «вурдалачья стая», стали окружать его еще раньше. Смотрите: в 34-м в газете «Большевистский молодняк» идет статья «Кулацкий подголосок». О его стихах. Газету поддержал даже Рыленков, поэт и друг Твардовского: публично обвинил его в «утверждении кулачества в жизни». В Москве поэты Светлов, Асеев будут «Муравию» превозносить: «Эта как "Мертвые души" или "Кому на Руси"», а в Смоленске писатели будут два года урчать: «Автор протаскивает бухаринско-кулацкий тезис - "коллективизация - результат административного нажима"» и предлагать «вскрыть кулацкое ядро этого произведения». Думаете, шутки, споры литературные?! Споры, но - с пулей в затылок. Ведь именно в 30-х расстреляли Павла Васильева, Ивана Приблудного, Сергея Клычкова, Николая Клюева, Василия Наседкина, Петра Орешина - всю крестьянскую поэзию вырвали с корнем. Того же Орешина взяли ночью в московской «коммуналке», где с женой как раз снимал комнату Твардовский. Она скупо вспомнит: и обыск, и арест произвели на мужа «сильное и гнетущее впечатление». Слова больше не скажет, но можно представить, что творилось в их душах, о чем они шептались по ночам. Ведь в Смоленске в эти дни «волки» как раз громили «контрреволюцию» среди местных писателей. Петля сузилась, когда в полночь 21 августа 37 года пришли за Македоновым. Поэт как раз был в Смоленске и - вот судьба, вот случай-то! - ушел из дома друга за полчаса до прихода чекистов. К счастью, сразу уехал в Москву. И только потом узнал: писатели Смоленска простым поднятием руки «рекомендовали» властям передать в НКВД и его дело. «Рыленков дал такие показания на отца, - подтвердит ныне дочь поэта, - что в 37-м это могло кончиться только расстрелом»...

Что «спасло» его - неизвестно. Да, за него заступились в Москве поэты Жаров и Алтаузен, оговариваясь, что «проверить» его все-таки надо. Даже Фадеев сказал какое-то слово. Возможно: «отрекись» - откажись от друга. Он и сам, как мы знаем уже, колебнулся. Но лишь Маша твердила - не предавай! И он, уже обложенный «семафорами», кинулся не добивать, спасать друга. Лишь недавно «открыли» два документа: письмо его смоленскому прокурору «об облегчении участи Македонова» и - протокол показаний поэта на Лубянке. Побывал в аду, но и там - защитил приятеля. А ведь и его, и самого поэта спасла, по сути, Маша - какие-то совсем уж нехитрые истины её...