Виталий Степанов - Под ветрами степными

Игорь мрачно сказал:

— Проучить бы его надо!

— Проучите! — посоветовал я.

— Как? — размышлял вслух Игорь. — Кулаком — нельзя. А словами все равно он зашибет.

На следующий день после уроков было собрание по поводу поведения Рябова. Он сначала держал себя так, будто ничего не случилось, и вывел из себя даже Иванникова. Ноздри у Володи стали подрагивать, и он выпалил:

— Зазнался ты, Женька! Выставить надо тебя из кружка!

Игорю хотелось все сделать капитально, по порядку: «содрать с Женьки кожу», а потом уже делать оргвыводы.

И когда первые страсти улеглись и на мрачный вопрос Игоря «Кто еще имеет слово?» уже никто не отозвался, заговорил сам Игорь. Он пригладил обеими руками волосы и стал говорить очень-очень спокойно очень-очень неприятные для Женьки вещи.

— Ты скажи нам спасибо за то, что мы говорим тебе сейчас об этом, — сказал он, глядя прямо в лицо Женьки своими серыми, насмешливыми, умными и добрыми глазами. — За науку скажи спасибо. А то потом, когда большой вырастешь, больнее будет обламывать. Ты что, себя выше всех возомнил? Думаешь, если, ты лучше всех трещать в сочинениях научился, так тебе все теперь можно? Посмотрим, какой ты в жизни будешь. Пока что-то не очень это ясно.

Женька побледнел и ничего не отвечал. В чем-то самом главном Игорь был прав.

Рябова все-таки оставили в кружке, и репетиции начались опять.

Хорошее это было время! В школе давно никого нет, и нам никто не мешает. Окна затянуты инеем. Слышно, как наша деревянная школа поскрипывает под напором ветра. А у нас в заставленном книжными шкафами кабинете уютно и тепло. Звучат слова о жизни и будущем, гневно клеймятся стяжательство и мещанство. И сколько радости для всех, когда сцена по-настоящему удается!

Репетиция окончена, а расходиться не хочется. Садимся потеснее и говорим о том, о чем не удается поговорить на уроках. Но о чем бы ни шла речь, все равно переходим к разговору о совхозе. Как все там будет?

В один из этих вечеров среди других разговоров Женька Рябов вдруг сказал, что решил ехать вместе со всеми. Сказал как-то между прочим, будто не было вовсе у него никаких колебаний.

И никто ничего особенного не высказал по этому поводу, хотя все были рады, что Женька едет. Просто Игорь записал Женьку в свою тетрадь, в которой он отмечал, кто сколько принес картошки для будущего общественного огорода, и деловито предупредил его:

— Картошку завтра гони!

На следующий день после разговора, войдя утром в учительскую, я увидел мать Рябова. Она была явно взволнована и сразу же поднялась мне навстречу. В учительской все насторожились, а я приготовился к неприятному разговору. По правде говоря, я давно был готов к объяснениям с родителями, но пока, к моему удивлению, никто из них не выражал желания спорить со мною. Мать Рябова была первой. И я понимал ее волнение и ее тревогу: Женька, лучший ученик школы, ее гордость, решил ехать работать в совхоз.

Мы сели.

— Женя мне вчера сказал, — начала она и заплакала.

Я молчал, а она, отвернувшись к окну, искала платок и не могла найти его. И, не глядя на меня, продолжала:

— Вы знаете, что значит для меня Женька. И когда он мне сказал вчера это, мне было очень трудно. Но я одобряю его решение, и я горжусь им.

19 марта после уроков выехали на экскурсию в совхоз. За нами приехал сам директор — Владимир Макарович Савчинский, очень грузный и необыкновенно подвижный украинец. Желающих побывать в целинном совхозе набралось много, едва уместились на двух грузовых машинах. Я поехал в «газике» директора.

Дорога по Оби кончалась, кое-где на льду уже выступила вода. Трясло неимоверно. После особенно примечательного ухаба Савчинский крутил головой и приговаривал улыбаясь:

— Была бы шея тоньше — голова б отлетела!

Ехать с ним весело и интересно. Он без умолку говорил о совхозе, приводил на память целые таблицы цифр. Он знал, сколько намолотили лучшие совхозные комбайнеры в прошлом, 1956 году, какова урожайность и себестоимость хлеба по отделениям, сколько сдано хлеба по годам и какова прибыль за первые два года жизни совхоза. Чтобы поддержать разговор и не выглядеть человеком совершенно оторванным от хозяйственных дел в районе, я заметил осторожно, что совхоз, по всей вероятности, теперь дает столько хлеба, сколько до целины давал весь наш Усть-Пристанский район.

Савчинский заразительно рассмеялся.

— Как вы считали? Наверное, по Киселеву! А я все по Малинину — Буренину. Смотрите: за два года, 1952 и 1953-й, наш район сдал около восьмисот пятидесяти тысяч пудов. А мы в прошлом году сдали миллион семьсот тысяч. Выходит, что мы в прошлом году сдали хлеба в четыре — вы слышите? — в четыре раза больше, чем весь район в 1952 или 1953 году. Вот вам и столько же!