Александр Соколенко - Хранить вечно. Воспоминания

Сегодня не Илья Емельянович рассказывал, а я слушал. Было наоборот, я рассказывал. В тот день умер возчик теплицы. Я с ним встречался еще в карантинной камере общей тюрьмы. Он имел небольшой срок и ждал отправки на работу в лагерь. Поэтому расспрашивал бывалых заключенных об условиях лагерной жизни.

– Я бывший шахтер. Работы не боюсь, – говорил он. – Самая высокая пайка хлеба в 950 грамм мне всегда будет обеспечена.

И я, всю жизнь, сидевший за книгами, теперь завидовал физической силе моего собрата по заключению. Его забрали первым. Куда, в какой лагерь, нам не говорили. Но вот, наконец, и я в лагере. К своему удивлению, там же я встретил своего шахтера.

– Ну, как дела? Как с работой? – стал расспрашивать я его. Оказалось, что дела у него совсем плохи: как ни работай, а бригадир запишет столько, сколько у него останется произведенной работы, приписанной его друзьям. Оказывается, здесь хлеб получают не по труду, а по тому, как на тебя посмотрит бригадир.

Чтобы избавить товарища от такой несправедливости, я взял его возчиком в теплицу.

– Пара волов, сани, возка дров к теплице, вывозка удобрений на поля, и ежедневно будешь обеспечен 950 граммами хлеба, общим и больничным приварком. Больше уже никто ни на какой работе не получает, – сказал я ему. Он с радостью согласился и приступил к работе. Но к тому времени он физически сильно ослаб. Было очень холодно: днем он на холоде, а ночью в холодном бараке. В конце концов он слег и вскоре умер.

Вот об этом я и рассказывал Илье Емельяновичу. Вскоре, несмотря на позднее время, дверь нашей комнаты открылась, и в ней показалась голова надзирателя. Он позвал к себе Илью Емельяновича. Случай чрезвычайный: никогда его в ночное время не вызывали.

Вскоре он вернулся из сеней и стал поспешно у вешалки одеваться. Потом подошел ко мне и попросил подать ему из его изголовья крючковатую палку, с которой он никогда не расставался. Я подал ему ее и спросил:

– — Что это вы, Илья Емельянович, сами нарушаете свое правило: в ночную смену никогда не ходить?

Он нагнулся к моему уху и прошептал:

– Иду гроб делать. Умер старший надзиратель Моськин.

Потом, улыбаясь, подмигнул мне и добавил:

– Гробы им я готов делать целые ночи, – и вышел.

На следующий день Илья Емельянович был в хорошем настроении – видимо, по случаю смерти надзирателя Моськина. Даже удивительно было, как может смерть вызывать чувство удовлетворения.

Оказалось, что Илья Емельянович давно знает этого Моськина, и вот что он о нем рассказал. Этот Моськин был типичный паразит, безжалостно сосавший кровь заключенных. Худой, высокий, он так и высматривал, что отобрать у узника. Он не брезговал ничем и тащил из колонии к себе домой все – от продуктов, передаваемых с воли родственниками заключенных, до вещей.

В зоне у него работали урки. Стащат чего-нибудь – и Моськину в надзирательскую. Хозяин вещи побегает да и успокоится, а вещь перейдет на квартиру к Моськину, и жена его все сбудет на рынке.

– Никчемный был человек, – закончил о нем Илья Емельянович. – Умер и ничуть не жалко.

И по этому случаю он предложил мне сыграть в шахматы. Игру в шахматы Илья Емельянович любил, увлекался этой игрой, и шахматист был чудесный. Несколько партий сыграли мы, и я каждый раз торопился и проигрывал ему. Когда же заметил, что он решил сознательно проиграть мне, я отказался играть, сославшись на усталость.

Шла весна 1945 года. 9 мая, день Победы, в колонии отметили радостно. Все ждали большой амнистии. Один Илья Емельянович не ждал ее и даже, как я заметил, он не жаждал свободы:

– Тут спокойнее, – говорил он. – Хорошо уже то, что тебя снова не посадят.

Радовался он, что на меня послали ходатайство о моем расконвоировании.

– Хорошо это. Срок у тебя большой. Под ружьем тяжело. А так будешь вроде вольнонаемного. Только без семьи.

Но Алма-Ата на запрос ответила отрицательно, и начальство мое стало относиться ко мне по-иному: конвойный я им не нужен.

Вскоре в июне мне вдруг объявили: «Собирайся на этап!» Сборы коротки. Пока не закрыли где-нибудь на замок, я сбегал к Илье Емельяновичу. Он не ожидал такой развязки. Долго разговаривать было некогда. Мы в слезах обнялись и потом расстались, чтобы уже никогда не встретиться на этой бренной земле.

Лагерное население в Илийской котловине в 40-х годах нашего столетия быстро увеличивалось. Если до войны здесь был один лагерь с тысячью гектарами сельскохозяйственных угодий, то во время войны был организован целый Илийский лаграйон, простиравший свои владения на сотни тысяч гектаров.