Александр Соколенко - Хранить вечно. Воспоминания

В конце концов очутился я у знакомых монголов в Монголии. Поймал супоросную сурчиху, дождался, пока она принесла пятерых сурчат – двух самочек и трех самцов. Мать с дочерьми я отпустил в горы, а с ребятами занялся, и вскоре у меня оказался такой же театр с борцами-акробатами, с какими я когда-то путешествовал по торговым дорогам. Одновременно я лечил скот у монголов, лечил и людей.

Время шло. Мои артисты из малышей превратились в маститых сурков.

С родины доходили отрывочные сведения, что там налаживается мирная жизнь.

Как-то в том селе, где я жил, появился представитель советского скотимпорта. Он предложил мне поступить к ним заготовителем скота в Монголии. Это дело было мне знакомо, и я вскоре стал совторгслужащим. Работа была до смешного легкой. Теперь я уже не боялся конкурентов (территория Монголии была поделена между несколькими нашими советскими «купцами»); после того, как я приобретал у монголов скот и сдавал его, я больше уже не болел за его сохранность. Это не то, как было раньше. В ценах никто мне не мешал; конкурентов, как я уже сказал, не было. Не болела теперь у меня голова, как раньше, кому и как сбыть заготовленный скот. Работа была такой спокойной, что у меня даже животик стал отрастать, чего никогда прежде не было.

Разумеется, что каждый год я приезжал в родные края на побывку. Видел я, как из пепла гражданской войны народ действительно героически восстанавливал свое хозяйство. Дух мой радовался.

Но вот в начале тридцатых годов началось изничтожение того, что так успешно созидалось. Поголовье крупного рогатого скота, лошадей, овец в нашей стране стало катастрофически падать.

– Что бы это значило? – задавал я вопрос комиссарам, с которыми встречался.

– Такова, – говорили они, – политика партии.

Я не унимался. Как же это так, если все живое, на чем спокон веков жил наш народ, изничтожается? Что же это за политика, если из нашей страны, как крысы с тонущего корабля, повалили целыми толпами араты в Монголию, казахи в Китай? Тут что-то не то, тут кто-то вредит. Тут-то и меня пригласили соответствующие органы. Ты, говорят, заклятый антисоветчик. Тебя, говорят, надо крепко перевоспитать, чтобы ты понял, что к чему.

Дали десять лет и направили на строительство Беломоро-Балтийского канала.

Работы я никогда не боялся. Работа – благодать для человека. Страшное – тюрьма без работы, когда готов на себя руки наложить. Тогда я еще молод был: мне только за шестьдесят перевалило. Было там и жулье, а были и люди степенные, больше из ученых, инженеров. Много там полегло костьми. В моей бригаде (работал я там бригадиром) были профессора, был даже один академик. Всех их туда прислали, как и меня, на перевоспитание. Один профессор все рассказывал о строительстве Петром Первым Петербурга на костях крестьян и сравнивал то строительство со строительством Беломорканала. Он, как и многие «академики», там умер. Потом, когда настроили бараков, улучшилось питание, многие выжили, даже по окончании строительства досрочно ушли домой. Так я оставил Сталину неразменных целых пять лет.

Явился я домой в Новосибирск. Туда приехал мой сын. У него жила и моя старуха.

Теперь я уже был перевоспитанный. В городе страшные очереди за хлебом, нет жиров, нет масла – я молчу. Если раньше хватали мелкоту, то теперь стали хватать крупных карасей, комиссаров в орденах – я молчу. Стал работать слесарем на одном заводе, и оттуда хватали людей. Производству, это, конечно, не на пользу, но я молчу. Стали хватать и молчаливых. О них стали говорить: «Раз молчат, значит, что-то втихаря замышляют».

В бараке жить надоело, решил построить себе домишко деревянный и тихо там пережить все эти времена. Скажу откровенно: я неплохой резчик по дереву. Нигде этому я не учился, так, самоучка. И вот решил я своей дурьей головой, хоть и перевоспитанной, украсить этот домик резьбой по старому русскому обычаю. Получился не дом, а как говорил один краевед, «произведение искусства». Повалили ко мне экскурсии. Пропечатали обо мне в газете, называли «народным умельцем», искусным художником.

А на деле вышло, что меня не перевоспитали. И зачем мне было резьбой заниматься – вопрос, который я задаю и сейчас. На это художество обратили внимание в другом месте и вызвали.

– Вы Илья Емельянович Семенов?

– Да, – говорю, – я, сын собственных родителей.

– А это, – говорят, – вы были осуждены в свое время и отбывали срок наказания? – и достают знакомое мое старое дело с надписью «Хранить вечно».