Александр Соколенко - Хранить вечно. Воспоминания

Похлебав вечером баланды, мы так же, как и раньше, улеглись бочком друг к другу, и я продолжил свое повествование. Все затаили дыхание – слушают. Кто-то крайний закурил, и вскоре эта самодельная закрутка пошла гулять: две затяжки, и – к следующему.

Но вот снаружи загремел замок, и открылась дверь: в темноту вошел человек.

– Соколенко! К начальнику!

Как не хотелось выбираться из тепла! А где мое пальто? Не найти его теперь никакой экспедиции. Я стянул с тел чью-то шинель и отправился к «самому».

В конторе ласкающее тепло. В кабинете, освещенном десятком электрических лампочек, за дубовым столом сидел совершенно лысый старший лейтенант, как я узнал позже, по фамилии Спичглаз, с милым приветливым лицом.

Перед ним лежало мое арестантское дело. Он только удостоверился, что это именно я, и перешел к делу.

– Вы видели нашу теплицу? – спросил он.

Я ответил, что нет – и как я ее мог видеть, если вот уже около десяти суток заперт в карантине.

– Завтра же осмотрите теплицу, она находится в зоне. В течение трех суток составьте на мое имя докладную записку: что вы сможете вырастить в ней в зимних условиях?

Я намекнул ему, что в колонии есть без меня три агронома – не лучше ли мне предварительно с ними проконсультироваться. Но начальник, по непонятной мне причине, не хотел, чтобы они имели хоть какое-то отношение к теплице. Я это понял, и наше соглашение состоялось.

На звонок начальника явился солдат. Было приказано пригласить Розенфельда. В комнату вскоре ввалилась непомерно разъевшаяся, в шинели со старшинскими погонами, с бритым лицом, туша лет 45. Как я узнал позже, это был начальник надзорслужбы. Показывая глазами на меня, начальник сказал Розенфельду:

– Этот человек будет работать у нас агрономом. Сейчас же его выкупайте, оденьте с ног до головы во все новое и поместите на жительство в стахановский барак.

Старшина увел меня в свой кабинет. Туда же были вызваны каптер, банщик и парикмахер. Вся операция надо мной длилась не более полутора часов, а затем мы со старшиной направились к бараку.

Бараки в колонии на ночь запирались. И, хотя по углам огромного квадрата находились вышки и зона освещалась электрическими прожекторами, а снаружи вдоль проволоки бегали немецкие овчарки, побегов боялись.

Когда замок был открыт, мы вошли в длинные сени и направились к дверям, откуда слышалась приятная мелодия. В комнате стояли хорошо заправленные железные койки, было светло и очень тепло. Заключенные, разделившись на небольшие группы, чем только не занимались: в одном углу на двух гитарах, двух балалайках и одной мандолине играли небольшие пьески, в другом двое играли в шахматы, а человек шесть за них «болели»; некоторые уже лежали на койках и читали, а ближе к двери черноусый дядя рассказывал, как он всю войну проторговал солью.

Тут, около этой группы с усатым рассказчиком, мне староста указал на пустую койку. Я присел на нее и прислушался:

– Да, братцы, – говорил чернобровый усач лет 40—45, по-русски с украинским акцентом, – как шарахнули немцы с самолетов по нашей станции, так в первую очередь от моего дома с семьей ничего не осталось. Одна глубокая яма. Остался я круглой сиротой. Что делать? Я как дернул пешком на соседнюю станцию, а там уже на паровозах все дальше и дальше, и оказался аж на Маныче. Дальше и ветки железнодорожной нет. Что делать? А соли кругом целые кучи. Набрал я пару мешков и на паровоз и в Центральную Россию: два мешка соли – мешок грошей. Лахва. «Так и проездил всю войну», – хвастался он. Не понравился мне рассказчик.

Я привел в порядок свою постель, сел на койку и стал думать о своих товарищах, оставленных мной в карантине. Как все-таки общее несчастье сближает людей. Мне вот тепло теперь. А каково им? И кто их занимать будет в том холодном загоне? Самое страшное в заключении – одиночество. Не одиночка, а именно одиночество, когда вам не с кем слово замолвить, хотя вокруг и есть люди. На людях, говорят, и смерть красна. Видимо не на всех людях, а на тех, кто понимает тебя, кто сочувствует тебе. Мысленно я был в карантине, прижатый спереди и сзади теплыми телами, в темноте укрытый одеждой.

Очнулся я оттого, что подошедший ко мне маленького роста старичок, бритый с небольшими седыми усами, с клюкой в руке, спросил:

– Вы что, в соседях будете?

Он пристроил у своего изголовья палочку, потом внимательно посмотрев на меня, спросил: