Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй

Взглянув на его сияющее лицо, Коспан невольно усмехнулся.

Немного раньше, после его выступления, в очередном перерыве к нему подбежал тщедушный вертлявый человечек:

— Привет, аксакал! Я корреспондент. В завтрашний номер идет о вас заметка. Давай-ка в темпе рассказывай о своей жизни. Время — деньги!

Он был невероятно худ, этот корреспондент, худ и бледен, щеки будто слиплись во рту. Коспану даже стало жалко его. Привезти бы его на джайляу, отдохнул бы, поправился. Впрочем, человечка как-будто нисколько не смущала его худоба. Весело хмыкая, он быстро писал, то и дело зыркая глазами по сторонам. Оборвав вдруг Коспана на полуслове, бросился к какому-то черноволосому горбоносому человеку:

— Ты что, старик, уже сматываешься?

Человек этот, отнюдь не старик, как увидел Коспан, небрежно бросил через плечо:

— Надоела эта тягомотина...

— Вечером «Кыз-Жибек». Придешь?

— Смотреть на эту старую деву? Нет уж, увольте.

Вот почему Коспан усмехнулся, слушая восторженного молодого чабана. А тот продолжал с тем же энтузиазмом:

— Ничего мы не видим в степи, никакой жизни. Лучше уж улицы мести, но жить в Алма-Ате.

— Не был бы ты передовым чабаном, на тебя никто бы здесь и не посмотрел, — возразил ему кто-то в толпе, но парень только отмахнулся.

«Каждому свое, — подумал Коспан, вспомнив лицо горбоносого. — Должно быть, и в раю со временем становится скучно».

Дыхание мороза вновь касается его лица. В следующий момент пурга одним ударом залепляет ему глаза и ноздри. Видимо, кончился спасительный гребень, и теперь они выходят в равнинную степь. Задрожав от холодного ветра, отара поворачивает влево. Упрямый, бесконечный ночной буран, оторвавший Коспана от всего живого в мире, гасит воспоминания и все дальше втягивает его в свою гигантскую зловещую воронку.

Касбулат собирается к вечеру выехать в колхозы. Поездка эта давно уже запланирована. Но после обеда начинает сыпать мелкий колючий снег, занимается поземка. Касбулат колеблется. Начнется буран, еще застрянешь где-нибудь: расстояния между колхозами огромные.

А в доме, как обычно, стараниями Сабиры тепло, чисто, уютно. Впрочем, вопрос совсем не в том, что не хочется вылезать из уютного гнезда. Просто надо все-таки себя немного поберечь для общего же дела — как-никак работенка на износ.

Сабира — преподаватель, но уроков у нее в школе мало, просто для сохранения педагогического стажа и немного для престижа. Зато дома хлопот полон рот, и работу домашнюю она любит. Никогда Касбулат не замечал, чтобы она уставала или недовольно морщилась. Даже в дни великого нашествия гостей она не суетится, не нервничает, а делает все ровно, спокойно, обстоятельно. Он привык к этой размеренной деятельности жены и теперь даже не предполагает, что женщины могут быть иными.

Как хорошо после изнурительных бесконечных совещаний, после всякого рода неприятностей обрести дома полный уют и покой. Дом — его надежный тыл.

Сабира — человек далеко не глупый, она отлично угадывает настроение мужа, но никогда не копается в его душе, не спрашивает о причинах душевного подъема или подавленности, короче — не выворачивает его наизнанку.

Раньше эта молчаливость и видимое безразличие страшно злили Касбулата, особенно когда он возвращался с совещаний в возбужденном состоянии. Вместо того чтобы восхищаться его принципиальностью, клеймить противников, она молча подавала ему чай и теплые домашние туфля.

Когда Касбулат, еще не остыв после жарких споров, начинал что-то ей рассказывать, она вроде бы и слушала его, и в то же время ни на минуту не прекращала хлопот, как челнок, сновала от кухни к столу и обратно в молчании. Молчала, словно думала какую-то свою личную бесконечную думу.

Касбулат раздражался, отодвигал тарелки, уходил к себе. Скверно, когда нельзя с самым близким человеком поделиться тем, что накипело. А еще говорят, что жена прежде всего товарищ.

Впрочем, в чем он мог обвинить жену? Разве лишь в том, что она его любит как-то по-своему, по-особенному? Приласкаешь ее — молчит, накричишь — тоже молчит и все хлопочет. Раньше казахи, отдавая детей в ученье, обычно говорили мулле: «Кости мои, мясо твое». Дескать, колоти сколько душе угодно, только обучи мое дитя. Должно быть, примерно так рассуждала и Сабира в отношении своего мужа.

Со временем Касбулат перестал откровенничать дома. Постепенно замкнутость превратилась в привычку. Теперь из его души клещами ничего не вытащишь. Пожалуй, молчаливость и равнодушие Сабиры уже вполне устраивают Касбулата. Домашние разговоры тоже бывают чреваты последствиями и нередко приносят неприятности. Сколько угодно таких случаев.