Сергей Есин: Дневник. 2009 год.

3 января, суббота. Накануне довольно долго гладил белье, простыни и полотенца. А утром достал сверху из кофра Валины шубы и выбросил их на балкон. Каракулевую шубу окончательно изгрызла моль, крепко досталось и лисьему жакету. Как бы Валя расстроилась, если бы была жива. Что с этим имуществом делать, просто не знаю. На дачу не еду. В Москве холодно, ниже десяти градусов мороза. С упорством маньяка пытаюсь упростить и упорядочить свой быт, побольше из вещей – выбросить.

Заполнил места вокруг спечатанных ранее цитат в романе, но дальше дело почти не двигается. Применил давний и знакомый метод, поехал в баню и, как всегда, в трамвае написал конспект на два или три эпизода. Повторяю, это не письмо, а образный конспект под звук трамвайных колес, картины одна за другой быстро проносятся перед глазами, а потом все начинает гаснуть, как свет в кино. Лучше всего мне пишется не в одиночестве, а в шуме и гаме, и не за столом, а во время каких-то других обстоятельств и дел. «Соглядатая» я почти всего написал в бане, куда ездил, когда был молодым, по утрам по вторникам. Я совершенно верно ответил Юлиану Макарову в передаче на «Культуре»: «текст, когда он пишется на технике, не приживается». Когда вернулся, то пару часов опять посидел за компьютером, что-то забрезжило. Мне все-таки в литературе везет: две книги вовремя попали мне в руки: книга Пирютко и книга Волкова. Я ведь сейчас пишу Невский проспект. Собственно, все, что может дать мне толчок, на 154-й странице книги Волкова, а уж интонационно я обрамлю, главное фактура.

4 января, воскресенье. С утра продолжаю читать книгу Соломона Волкова об истории культуры Санкт-Петербурга и продолжаю восторгаться и радоваться, как точно и понятно для меня и моего мировоззрения все написано. На 135-й странице встретил такое высказывание: «Другое важное для Бенуа и его кружка свойство музыки Чайковского он окрестил словом «пассеизм». Термина этого я никогда не слышал, но его раскрытие мне чрезвычайно близко – «пристрастие к прошлому». Для меня и всего того, что я делаю, это совершенно справедливо и вполне соответствует тому, что я ощущаю, рассматривая любое время. А разве не об этом мой новый роман?

Второе, буквально оглушившее меня суждение, опять же взятое из книги Соломона Волкова – это некое суждение, связанное с размышлениями А. Блока на лекции 13 ноября 1908 года. Вот как все интерпретирует С. Волков:

«Он говорил монотонно, но завораживающе, как истинный поэт, о противостоянии народа и интеллигенции в России; о том, что «есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов, с одной стороны, и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». Слушатели в зале зашептались: зачем же так пессимистично смотреть на современную ситуацию? разве не растут грамотность, культура народа? Но Блок продолжал, точно в сомнамбулическом сне: «Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? Скоро иным чувствам не будет места. Не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма?» И такова была исходящая от поэта сила внушения, что публика заерзала, физически ощутив эту сгущающуюся вокруг тьму.

Но особенно резануло либеральную чувствительность аудитории произнесенное Блоком как факт, как приговор: «Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель». Это мрачное предсказание вызвало в зале взрыв осуждения, но также и восторг многих, кому приелась либеральная ортодоксия» (стр. 158).

Это, по существу, очень верно и действует, наверное, как никогда сегодня. Только понятие народа заменено понятием современного мещанства, к которому, пожалуй, можно отнести и средний класс. Эта пропасть, рожденная временем и цивилизацией, сглаживалась в период советской власти, но надежда для русских опять пропала. Как иллюстрация – это то, что смотрит наш телезритель и читает наш массовый читатель, но одновременно существует и, скажем, канал «Культура», и выходят другие книги. Кстати, взято из того же источника, роман «Преступление и наказание» в годы его издания и первых публикаций распространялся не более чем 400 экземпляров за год.

Утром же решил посмотреть фильм Алексея Балабанова «Морфий» из той коллекции дисков, что подарили мне ребята на день рождения. Критики уже довольно кисло фильм оценили, но это особенность современной молодой критики – не делать усилий. Мне кажется, что фильм, сделанный по сценарию С. Бодрова-младшего, несколько лет назад погибшего на съемках, интереснее и глубже рассказа. Один из приемов фильма – это заглушенная речевая фонограмма, практически фильм идет под аккомпанемент романсов Вертинского, песен Вяльцевой и просто пластинок того времени. Здесь хорошо все – и актеры и время. Балабанов с предметами работает, как всегда, тщательно, я помню приборы из музея звукозаписи Ленинграда в фильме по Кафке. Самое поразительное в фильме – это невольное, зрительское сравнение медицины того, революционного времени и сегодняшней, разжиревшей и комфортной, уже совершенно не ощущающей своего долга перед народом. Здесь можно говорить о многом. Здорово.