Рудольф Бершадский - Две повести о тайнах истории

И еще об одном нельзя не помянуть, говоря о том, чему обязана экспедиция своими достижениями, — об этом, конечно, надо сказать с самого начала. Свой автокараван, своя авиагруппа, сотня рабочих и научных сотрудников — сколько десятков тысяч рублей это должно стоить! А ведь без этой материальной базы ни за что бы Хорезмской экспедиции не добиться своих результатов! Все это стоит не десятков тысяч рублей— сотен тысяч! Смета экспедиции 1948 года — несколько сот тысяч рублей только на полевые работы. Стоимость камеральных работ, связанных с находками 1948 года, сюда, конечно, не входит.

Когда американцы в одной из своих археологических экспедиций применили экскаватор (а применение экскаватора на раскопках, кстати, небезопасно для многих памятников), они трубили об этом чуть ли не во всех специальных журналах: вот, дескать, даже на какую сложную механизацию мы, американцы, средств не жалеем!

Для сведения стоит, пожалуй, напомнить, что экспедиция Толстова — хотя и крупнейшая из археологических экспедиций нашей Академии наук в 1948 году, но все-таки только одна из них…

Раскопки 1948 года закончены.

Снова самолет несет меня над Хорезмским оазисом, теперь уже в обратный путь. Снова струится под крылом Аму-Дарья, плывут дымки над трубами хлопкоочистительных заводов, до самой пустыни распростерлись колхозные сады и поля…

Когда я летел сюда и под крылом показалась пустыня, я не смог различить в ней ничего: глаз тогда еще терялся перед него. Теперь же кое-что вижу: вот следы запустевшего — наверно, еще в древности — арыка; вот от него в стороны разбегаются струйки теней — ответвления его. Он был, значит, магистральным, поил жизнью целый рустак. Вот еще двойной пунктир валов пересохшего и заброшенного канала…

А вот вновь откопанное ложе канала! Еще не выросли ни сады, ни поля по его берегам — еще не пущена вода в него, — но тем более, обнаженный, напоминает он сверху нож, всаженный в пустыню.

Присматриваюсь внимательней: правильно, для ложа нового канала использовали какую-то древнюю трассу, — на том месте, где свежее ложе кончается, линия валов не оборвана…

В книгах Толстова есть одна выразительная и страшная карта Хорезма: на ней штриховкой покрыты земли, бывшие когда-то благодатными и плодородными полями и садами, а затем превратившиеся в помертвевшие песчаные пустыни. Сколько народного труда было вложено в эти ныне запустевшие земли, сколько счастья могли дать они людям! Штриховка на карте словно душит оазисы…

Экспедиция Толстова тщательно отыскивает и наносит на карту все трассы древних каналов. За этой работой экспедиции особенно нетерпеливо следят не только историки, но и ирригаторы среднеазиатских республик, колхозники, плановики, партийные работники — да весь без исключения народ: а нельзя ли воспользоваться этими старыми, еще предками проверенными трассами, чтобы вновь отбить у пустыни удушенную ею землю и оживить ее?

Я лечу в рейсовом самолете Аэрофлота. Меня окружают случайные спутники: партработник, едущий на учебу в Высшую партийную школу, заслуженный артист республики, геолог-разведчик, пограничник, получивший отпуск и везущий корзинку гранатов в Мурманск, бригадир рыболовецкого колхоза, летящий в Ташкент за сетями, и еще один бригадир колхоза, летящий в Ташкент на сессию Верховного Совета республики.

Обычный рейсовый самолет, обычные пассажиры. Обычные и разговоры идут у нас в самолете.

Геолог-разведчик сердито смотрит в круглый бортовой иллюминатор. Внизу пустыня. Он поворачивается к нам и с сердцем обращается ко всем, хотя ни к кому в отдельности:

— Неужели не наступит такое время, когда пустыни на земле прекратятся! Это же возмутительно — как они расплылись!

Хотя он не обращается ни к кому в отдельности, мы согласны с ним все. Никто у нас в самолете не сомневается, что в конце концов наступит такое время, когда пустыни на земле будут уничтожены, а если часть их и останется, то лишь с разрешения человека: как заповедник! И пограничник, летящий в отпуск, самый молодой из нас, даже добавляет:

— А не доживем ли и мы с вами до этого, товарищи?

…Под крылом самолета плывет Хорезмский оазис. Разговоры в самолете постепенно смолкают: кто задремал, кто раскрыл книжку. А я снова задумался — все хочу уразуметь: в чем же романтика археологии?

Когда летел сюда, мне казалось: наверно, в том, что всякий раз видишь новые места, ездишь за тридевять земель, летишь…

Когда затем, уже на месте, я столкнулся с самими раскопками, подумал: пожалуй, в другом — в трепете, пронизывающем археолога, когда он ждет открытия, а потом первый дотрагивается до вещи, которую люди держали в последний раз до него шестнадцать веков назад!