Курцио Малапарте - Капут

Я думал о татарах Красной Армии, это лучшие рабочие-механики СССР, самые прилежные в работе, лучшие ударники и стахановцы, ударный элемент «ударных бригад» советской тяжелой промышленности. Я думал о молодых татарах, которых три пятилетки превратили из наездников в рабочих-механиков, из пастухов – в ударников металлургических заводов Сталинграда, Харькова, Магнитогорска. «Aiurea!», что значит «Да пошел ты!», было написано карандашом по-румынски под портретом Сталина.

Конечно, это какой-то румынский крестьянин написал «Aiurea!», какой-то убогий румынский селянин, никогда не видавший машины, никогда не бравший в руки гаечный ключ, чтобы отвинтить гайку или снять мотор. Бедный румынский крестьянин, которого маршал Антонеску, «красный пес», как его звали его же офицеры, бросил силком в эту войну крестьян против армии рабочих-механиков СССР.

Я подошел к портрету Сталина и стал обрывать край плаката, где было написано «Aiurea!», когда услышал звук шагов во дворе. Я выглянул в дверь, на улице были румынские солдаты, они спросили, сколько времени.

– Шесть, – ответил я.

– Mulzumesco, – сказали они, что значит «спасибо», и пригласили попить с ними чаю.

– Mulzumesco, – сказал я и направился с ними через село.

Через минуту мы пришли в полуразрушенный дом, где еще пять или шесть солдат тепло приветили меня, предложили присесть, дали миску куриной чорбы и чашку чая.

– Mulzumesco, – сказал я.

Завязался разговор, и я узнал, что их часть – связная, главная находится в десяти милях отсюда. В селе не осталось ни одной живой души: до румын здесь прошли немцы.

– Перед нами здесь прошли немцы, – как бы в извинение повторил солдат, прихлебывая суп и посмеиваясь.

– Aiurea! – сказал я.

– Это правда, – сказал солдат с капральскими нашивками, – перед нами здесь прошли немцы.

– Aiurea! – сказал я.

– Dòmnule capitan [39], – сказал капрал, – если не верите мне, спросите пленного. Мы не сжигаем деревень, не делаем зла крестьянам. У нас зуб только на евреев. Это правда. Эй, послушай! – крикнул он, обернувшись в темный угол. – Разве неправда, что перед нами здесь прошли немцы? Я тоже обернулся в темный угол. Опершись спиной о стену, там сидел человек. Он был в форме цвета хаки, в пожелтевшей пилотке на бритой голове и с босыми ногами. Татарин. Маленькая худая голова, блестящая пепельного цвета кожа, туго натянутая на скулах, черные упрямые глаза, помутневшие от голода и усталости. Эти глаза твердо и бесстрастно смотрели на меня. Татарин не ответил на вопрос капрала и продолжал пристально смотреть на меня снизу вверх.

– Где вы его взяли? – спросил я.

– Он был в танке на площади. Мотор заглох, танк подбили, а этот продолжал отстреливаться. Немцы спешили, они ушли и оставили его нам. Их было двое. Стреляли до последнего. Одного мы убили. Этот не хотел сдаваться, остался без патронов, пришлось ломами вскрывать люк, он сидел там тихо, как мышь. Второй, пулеметчик, был мертвый. Этот – водитель. Теперь надо везти его в румынский штаб в Балту. Но здесь никто не проезжает, все грузовики едут по главной дороге, а здесь никто не появляется уже дня три.

– А зачем сняли с него сапоги?

Солдаты нахально засмеялись.

– Добрые чеботы, – сказал капрал, – взгляните, dòmnule capitan, какие ладные чеботы у этих свиней русских.

Он встал, порылся в мешке и достал пару татарских сапог из мягкой кожи.

– Они одеты лучше нас, – сказал капрал, показывая свои стоптанные башмаки и рваные штаны.

– Это значит, что их родина лучше вашей, – сказал я.

– У этих свиней нет родины, – сказал капрал, – они – скоты.

– Даже у скотины есть родина, – сказал я, – она лучше нашей. Много лучше родины румынской, немецкой, итальянской.

Солдаты уставились на меня, они не понимали, они смотрели на меня, пережевывая в тишине куски курятины, выловленные в супе, а капрал смущенно сказал:

– Пара таких сапог обойдется в пару тысяч лей как минимум.

Солдаты качали головами, поджав губы.

– Э-э, да, – говорили они, – пара таких чебот стоит по крайней мере две тысячи лей, а то и больше.

И качали головами, поджав губы. Они румынские крестьяне, а румынский крестьянин не знает, что такое животина; не знает, что всякая скотина имеет свою родину; не знает, что такое машина и что каждая машина имеет свою родину; что даже сапоги имеют свою родину, намного лучшую, чем наша. Они – крестьяне, которые не знают, что такое быть крестьянином; закон Братяну дал землю румынским пахарям, он дал им землю, как дал бы по наделу земли лошади, корове, овце. Они знают, что они румыны и исповедают православную веру. Они кричат: «Да здравствует Король!», кричат: «Да здравствует маршал Антонеску!», кричат: «Смерть СССР!», но не знают, что такое король, что такое маршал Антонеску, что такое СССР. Знают, что пара таких чеботов стоит по меньшей мере две тысячи леев. Они бедные крестьяне и не знают, что СССР – машина, которая воюет на машинах, на тысячах машин, на миллионах машин. Но пара таких сапог стоит по меньшей мере две тысячи леев, а то и больше.