Наталья Селиванова - Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях

– Сейчас критика почти исчезла из периодики. Да и ваши статьи я не встречаю. С чем это связано?

– Я очень люблю работать с текстом. И всегда придавал большое значение своему делу. Но каждый, кто занят изданием журнала, знает все круги ада, которые мы проходим. Если бы не помощь «Инкомбанка», нас вообще бы сегодня не существовало. Кроме того, в редакции «Континента» всего четыре человека. И первые полгода мы выпускали номера, которые задолжали (не по нашей вине) в 1992 году. К стыду своему, все никак не могу закончить книги о Достоевском и о русской религиозной философии конца XIX-начала XX века. Впрочем, недавно в 75-м номере «Континента» у меня вышла статья о Солженицыне, а в 76-м – этюд о теме зла у Достоевского. А наладим выпуск журнала – и книги допишу.

Рукопись Ивана Алексеева ко мне попала случайно. Издательство «Советский писатель», где я тогда работала, доживало последние деньки, и об издании книги никому не известного автора не могло быть и речи. Издательство «Молодая гвардия» текст сверстало, но после долгих раздумий книжку печатать отказалось: невыгодно издавать современников. Наконец, издательство «Слово» летом прошлого года выпустило первую книгу тридцатидевятилетнего писателя и врача Ивана Алексеева. И не прогадало: сборник рассказов «Мужчина на одну ночь» критики выдвинули на премию Букера-93.

– Как же состоялся ваш литературный дебют?

– Мне было, наверное, лет восемь, когда, попав в больницу, я сочинил что-то вроде детектива. В детстве писал, как и подобает графоману, очень много. Лишь в 1984 году «Литературная Россия» опубликовала рассказ «Письмо». Это и был мой дебют в печати. Я сделал еще пару заходов, правда, уже в другие редакции, но получил отказы. К примеру, в «Литучебе», для начала похвалив меня, затем спросили: «Вы кто по профессии?» – «Врач». – «Ну вот и пишите о врачах», – посоветовали мне.

– Много лет назад в «Юности» то же самое сказали Василию Аксенову. Через год он принес повесть «Коллеги», прогремевшую на всю страну.

– Корпоративное сознание мешает писать о медицине. Может быть, когда-то я и возьмусь рассказать о ней, но только после того, как расстанусь с профессией окончательно. По-моему, людям лучше не знать нашей «кухни».

– В разговоре о влиянии классики писатели вашего поколения, как правило, называют Чехова, Бунина и Набокова.

– Образцом новеллистики для меня остается Джон Чивер. Прочитав его впервые в студенческие годы, я был буквально покорен умением придумать увлекательный сюжет и точностью его исполнения. Ясность мысли, меткость, краткость языка, безупречное владение формой, – вот эти качества, на мой взгляд, характеризуют хорошую прозу вообще и творчество знаменитого американца в частности. С годами я понял, что для профессионала сюжет не проблема. Самое трудное состоит в том, чтобы найти ракурс изображения: вовремя отстраниться, а потом приблизиться к герою. Если нужно, по ходу изменить тональность. Говоря коротко, ракурс и интонация способны создать то, что называется искусством.

– Ваши герои как бы вырваны из социальной среды. Похоже, их волнуют исключительно личные проблемы.

– Жизнь – всегда дело частное. Человек может испытывать беспокойство за все человечество, но так уж он устроен: если умирает его ребенок – это невосполнимая утрата, а если чужой – вы понимаете, что реакция будет все-таки иная.

Признаться, я не люблю, когда говорят о «психологизме» моей прозы. В самом деле, я не стремлюсь отображать мир, каким мы видим его вокруг, поскольку считаю это занятие вне области литературы. Есть некая гармоническая идея, ради которой в тексте возникает та или иная иерархия ценностей. Иными словами, я всякий раз использую социальный контекст ровно в той степени, какая необходима. Словно что-то подсказывает мне: все, достаточно.

– В современной литературе работают два великих провокатора – Эдуард Лимонов и Виктор Ерофеев. Замечу, небезуспешно. Какую роль в своем творчестве вы отводите провокации?

– Это интересная тема. Известно, что есть законы восприятия, и они объективны. Если автор не заставит человека плакать, смеяться, негодовать, то есть эмоционально реагировать, – он не художник. По-моему, весь фокус в том и заключается, чтобы найти такие универсальные точки, на которые люди откликаются. Тогда читатель поневоле оказывается втянутым в текст и начинает идентифицировать себя с героем, свои проблемы, слова, детали жизни – с подробностями в повествовании. Скажем, строение фразы Бунина передает ритм духовного безволия – падающий, покорно отдающийся, чувственно упоенный. Он создает расслабленное, разморенное, почти эротическое состояние… И вдруг идет слово или предложение, которое все взрывает. Короче, сама механика раскачивания прозы заставляет дочитать до этого слова, и оно, как гвоздь, вонзается в душу. Гоголь и Набоков нередко использовали ситуацию конфуза. А кто же из нас, грешных, не пережил стыда?