Александр Бурьяк: Виктор Цой как подростковый певец и деструктор

Может, эта песня и шуточная, но если судить по состоянию «молодёжных рядов», то далеко не все воспринимают её как таковую.

Цоевская романтизация путаницы в голове и побегов от родителей:

Подростковая эстетика Цоя: ночь, дождь, сигареты, магнитофон, небо, звезда, стёкла, кровь, вода из крана и «мы будем делать все, что мы захотим».

Такие вещи терпимы как курьёз, как нечто неглавное, но когда их поднимают на идеологическую высоту (ну, на тот уровень сознания, на котором размещается идеология), это уже подрыв социальных устоев, то есть разрушение даже не государства, а и вовсе того, что позволяет людям существовать.

Психически нормальный и здраво соображающий человек — это сумма очень разного всякого, в том числе протестных влечений и охранительных настроений, стремления убивать и отвращения к убийству, тяги к удовольствиям и желания побеждать свои слабости. Пока соблюдается некоторое соотношение между составляющими личности, человек пребывает в норме: каждая тенденция выполняет свою нужную работу. Но если соотношение нарушается и наступает перекос, то полезные элементы психики превращаются во вредные, а нормальный человек — в припыленного, в нравственного урода или даже в чудовище. Когда чуть-чуть Цоя — это иногда, может быть, даже и неплохо, но когда взгляд на жизнь основывается на Цое — это уже болезнь личности.

Можно сказать, Виктор Цой разбился о собственную славу. Он был «не жилец»: слава и деньги — это вообще вещи очень опасные, а тем более для людей с чувствительной неустойчивой психикой. Цой, Тальков, Есенин и, наверное, большинство других «рано ушедших» любимцев публики — погибали в конечном счёте из-за ослабления чувства меры. Пропитавшись сознанием своей избранности, они начинали верить и в свою неуязвимость — и делать то, что обычный человек делать остерегается. Бремя славы тяжело не в том смысле, что изводят вниманием поклонники, и не в том, что приходится всё время выламываться под великого человека (иначе снизятся денежные поступления), а в том, что начинает деформироваться психика.

Кстати, в отношении защиты кумиров от дурных последствий известности поздний СССР был довольно щадящей системой. Творцам не очень позволяли разогнаться: заработки были ограниченными, наркотики — не в ходу, за идейным содержанием следили специальные комиссии, а из запоев выводила общественность на профсоюзных собраниях. Когда захотели избавиться от Владимира Высоцкого, ему просто отпустили вожжи, и он за несколько лет угробил сам себя на ровном месте.

Некто Артём Троицкий («Виктор Цой. Отвергая соблазны» / журнал «Советский экран», № 8, 1990 год):

«Когда-то давно в Ленинграде появились панки. Было их немного, десятка три, но энергии и шума хватило, чтобы „колыбель революции“ содрогнулась. Одеты они были вызывающе, вели себя непристойно, дрались и скандалили, пели про неаппетитное (панк-рок!): про помойки, дохлых гадов и про то, что „в злобе приятненько жить“. Клички имели соответствующие: Пиночет, Свинья, Осел. Самым загадочным персонажем в тусовке был Цой (как стало ясно впоследствии, это не кличка) — молчаливый, отчужденный, исполненный чувства собственного достоинства, одетый в черное. Он играл на ритм-гитаре и где-то в канун 1981 года сочинил свою первую песню „Мои друзья всегда идут по жизни маршем“ (могу продолжить: „и остановки только у пивных ларьков“).»

«Могу сказать, что перед нами редкий тип прирожденного героя. Это человек, идущий по жизни не то чтобы победительно, но с полным ощущением себя персонажем приключенческого романа или кинобоевика. Он одинок, независим, благороден, причем это не поза, а норма жизни! Соответственно все жизненные блага, соблазны, конъюнктуру и т. п, он воспринимает спокойно и с легким презрением, как и подобает настоящему ковбою.»

Нет, я как-то даже и не подозреваю, что Виктор Цой был хитрым, злобным или подленьким. Я склоняюсь к тому, что он был этаким блаженненьким курильщиком, любящим выпить, и охотно делился сигаретной мерзостью со своими ближними и даже с дальними, чтобы они тоже могли украсть у кого-то глоток чистого воздуха. Ведь как бывает: иная дегенератская сволочь воняет на улице табачной отравой тебе под нос, а глаза — такие добрые-добрые, хоть выковыривай их для Музея истории гуманизма.