Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Кризис преобразил Пушкина и благополучно развеялся. К Пасхе 1823-го года главный перелом в жизни поэта остался позади.

Вспомним, весной 1822-го года Пушкина еще находился на полпути к окончательному перевоспитанию. Он остался при своих радикальных взглядах, но уже « закаялся » выражать их в стихах.

А потом еще что-то стряслось.

То, что произвело глубочайшее впечатление на поэта, сделало его осторожным, опасливым и лояльным, повлекло резкую, глубокую перемену в творчестве, мировоззрении, жизненной стратегии.

Пушкин переменился между двух весен, 1822-го и 1823-го года. Наш круг поиска сужается.

Все шесть с лишним лет своей опалы Пушкин время от времени строит планы бегства за границу, но они оставались мечтами. Решающая причина, по которой он так и не покинул Россию, вполне прозаическая. Нехватка денег.

За границей поэт не мог рассчитывать на помощь родни. Его небогатый и патологически скупой отец мог разве что прислать сыну в Кишинев свои поношенные фраки 115. Но зарубежному опальному изгою и того бы не досталось.

Вместо прозябания на скудном окладе он оказался бы под угрозой настоящей нищеты. Его полное пренебрежение обязанностями чиновника сменилось бы поденщиной ради хлебной корки. А такой удел Пушкин презирал.

В начале 1822 г. поэт со здравым скепсисом оценивает свои финансовые перспективы. «Кавказский мой пленник кончен — хочу напечатать, да лени много, а денег мало — и меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям», — признается он кн. П. А. Вяземскому 2-го января (XIII, 34–35).

Но других заработков попросту нет, и Пушкин твердо решает обрести свободу, заработав своим пером деньги для побега. Беспечный ленивец впрягается в работу, пишет много, страстно и напряженно.

Вообще-то для Пушкина характерна перемежающаяся работа над разными крупными вещами, задуманными в разное время. Но количество поэм, начатых им весной 1821 г., беспрецедентно. После «Кавказского Пленника» Пушкин берется за целый ворох совершенно разношерстных замыслов: «Вадим», «Гавриилиада», «Братья Разбойники», «Бахчисарайский Фонтан».

Пускай тысячерублевый гонорар за «Руслана и Людмилу» ничтожен. Значит, надо написать много поэм!

Кажется, никто из пушкиноведов не подчеркивал, насколько тесно связана такая кипучая плодовитость с планами бегства. Упоминать столь низменный мотив, как жажда презренного металла, кажется обывательской бестактностью, ведь речь идет о великом поэте, гордости читающей России.

Посреди запойной тяжкой работы для денег Пушкин выкраивает передышки, работая бесцельно. Впоследствии так зародится «Евгений Онегин», по иронии Провидения начавшийся как самоцельная игра и превратившийся затем в рог изобилия.

А богохульная «Гавриилиада», виртуозная и похабная, является ни чем иным, как золотой стружкой с ремесленного верстака (по выражению В. Я. Брюсова). Благодаря ее предельной нецензурности к Пушкину возвращается самоуважение, необходимое для душевного равновесия. Ибо, как и все поэты того времени, Пушкин убежден, что писать ради заработка постыдно. И тем не менее трудится, не покладая рук, преследуя легко угадываемую, чисто практическую цель. Это деньги.

В конце лета выйдет в свет «Кавказский пленник», и 27 сентября 1822 г. Пушкин шлет издателю поэмы Гнедичу любезное письмо: «Приехали пленники — и сердечно вас благодарю милый Николай Ивановичь» (XIII, 48).

На самом деле автор крепко уязвлен, поскольку авторский гонорар составил всего 500 рублей ассигнациями 116. Б. Л. Модзалевский указывает, ссылаясь на Анненкова, что Пушкин «был весьма недоволен таким скудным вознаграждением за поэтический труд свой и долго вспоминал об этом с досадой» 117.

Мечта о бегстве рухнула. Попытка заработать свободу собственным трудом и утолить жажду странствий обернулась очередным унижением.

Впридачу Пушкин к тому времени все чаще мучается приступами бессильного недовольства, все глубже в душу вгрызается хандра. В его письмах, чем дальше, тем громче звучат удрученные нотки.

Еще в январе 1822 г. он жалуется брату: «Представь себе что до моей пустыне недоходит ни один дружний голос — что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно» (XIII, 35).

Его летние сетования Гнедичу (письмо от 27 июня) гораздо горше: «Пожалейте обо мне: живу меж Гетов и Сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как нибудь не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний» (XIII, 39). Под конец письма налет игривости вовсе пропадает: «не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас Молдованно и тошно» (XIII, 40, выделено автором).