Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

И словечко «особа» и весь иронически-лакейский оттенок фразы «покушалась обеспокоить» отлично передает меру от­вращения, испытываемую Марком к суще­ству, в которое он вынужден был на вре­мя превратиться. Не менее характерно и сказанное дальше: «Я лежал важно, на­строенный снисходительно к опеке».

Больному Марку принадлежит самообличающая апология мещанского самодоволь­ства:

«Великолепное, ни с чем не сравнимое общение законченности и порядка в про­исходящем теплой волной охватило меня.

«Муж зарабатывает деньги, кормит же­ну, которая платит ему за это любовью и уходом во время болезни, а так как муж­чина значительнее вообще женщины, то все обстоит благополучно и правильно». Так я подумал и дал тут же следующую оценку себе: «Я — снисходительно-справед­ливый мужчина».

Александр Степанович Грин (Гринев­ский) начал писать во времена, к писа­тельству не располагающее,— после по­ражения революции девятьсот пятого года.

Короткий по историческим меркам пе­риод 1907—1912 годов имел такое значение для нашей родины, что его иногда назы­вают эпохой — эпохой реакции. Огром­ная империя оцепенела. Гробовая тишина ночных улиц нарушалась лишь выстрела­ми самоубийц и бомбами анархистов. По­явились черносотенные журналы со зловещиими названиями «Жгут», «Кнут». Контр­революция праздновала победу.

Под давлением полицейского террора усилилось размежевание политических сил на два лагеря. Опорой ленинской партии был рабочий класс. Реакционеры искали поддержки в среде обывателя-мещанина.

Обывателем номер один был император Николай II. Председателя Совета минист­ров Столыпина называли образцом поли­тического разврата. Занявшему вскоре этот пост Горемыкину вообще все было, как у нас говорят, «до лампочки», и его драз­нили «манфишистом» (от французского je m'en fiche, что по-русски можно пере­вести малоупотребительным теперь словом «наплевизм»).

Официальная пропаганда поднимала ме­щанина на щит, прославляла мещанские добродетели. Любое свежее слово пресе­калось. Юмористический журнал «Сатири­кон» в 1910 году сетовал: «Дело в том, что мы можем писать обо всем, но — по­немногу. Из духовенства мы можем ка­саться только интендантов, из военных — вагоновожатых трамвая, а министров мо­жем колоть и язвить только в том случае, когда они французы... »

При жизни Льва Толстого и Максима Горького самыми популярными писателями стали Пшибышевский, Сологуб, Мережков­ский, а книжный рынок наводнялся буль­варщиной.

Издатели наживались на грошовых гада­тельных книгах, оракулах, сонниках, столя­ры сколачивали круглые спиритические столы без гвоздей. В салоне графини Иг­натьевой крестообразно лопнула картина, после того как Распутин перекрестил изо­браженную на ней нагую куртизанку. С этого чуда, вспоминают мемуаристы, и на­чалась головокружительная карьера свято­го старца. Вообще, фигура Распутина как в зеркале отражает две ведущих черты тогдашней обывательской идеологии: ми­стическое мракобесие и крайний амора­лизм.

Разночинная интеллигенция в массе сво­ей боялась пролетариата. «Эксцессы» рево­люции ужаснули ее. Бывшие «борцы с де­спотизмом» со сказочной быстротой пре­вращались в крайних индивидуалистов. Какая может быть мораль в хаотическом мире? Что могут значить добро и зло, ес­ли людьми играют таинственные, недоступ­ные разуму силы?

Власти благоволили такому направлению дел. В рассуждениях по поводу «пробле­мы пола» разрешено было как угодно про­являть оригинальность. Герой романа Арцыбашева «Санин» «любил пить и много знал женщин».

«В этой книге яркий протест против за­каменевших моральных ценностей! И как таковой этот роман имеет общественное значение. Санин уважал женщин. Здесь больше сказано в защиту личности, чем во всей западноевропейской литературе». Так восхваляет «Санина» некий анархист Ян, персонаж другого сочинения, вышед­шего в те годы,— романа «Ключи счастья» А. Вербицкой.

Этот защитник личности вразумляет свою наперсницу Маню: «Мы переживаем эпоху освобождения плоти». Только «ин­стинкты не лгут», «наши желания священ­ны», «можно любить одну, а желать дру­гую. В этом нет ни пошлости, ни грязи».

Семнадцатилетняя Маня усваивает по­стулаты анархиста и влюбляется в миллио­нера. Воззрения миллионера на любовь ма­ло отличаются от воззрений анархиста. «Я люблю тело женщины. И ощущения, кото­рые оно мне дает. Здесь масса оттен­ков»,— объясняет он Мане. Через некото­рое время Маня пишет ему записку: «Если ваша любовь — гибель, то пусть я погибну. Приезжайте в беседку. Приезжайте! Если вы меня разлюбите — я пойду на барри­кады. Цветы моей души — они ваши, Марк. Сорвите их. Упейтесь их ароматом».