Наталья Иртенина - «Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева)

Ему не нужно было просыпаться от глухого и слепого человеческого сна: сон не шел к нему, заснуть не давала беспредельность, покинутость, заброшенность метафизического одиночества. Тоска и ужас были плодом немилосердной бессонницы в передрассветной туманной мгле. Не может человек жить без сна, даже такого — погружающего в наркотическое одурение иллюзиями и галлюцинациями. Чтобы избавиться от нечеловеческой тоски, Тютчев, наоборот, жаждал сна, «одурения» «праздником» жизни, поглощения сиюминутностью. Он оглушал себя впечатлениями, гнал от себя ужас и отчаяние блеском светскости, заботами политики, муками любви — всем разноцветьем жизни. Он лечился от «ночной» тоски и бессонницы «дневной» суетой и зрелищем людского мира. Но лекарство помогало не всегда — и не в полной мере. Тоска настигала Федора Ивановича в самые «неподходящие» моменты, и тогда он без зазрения совести покидал придворные церемонии, на которых по долгу службы должен был присутствовать, и часами бродил по городу, удивляя прохожих своим раззолоченым одеянием. Минуту назад он «пленял и утешал все внемлющее ему общество. Но вот внезапно, неожиданно скрывшись, он — на обратном пути домой, или вот он, с накинутым на спину пледом, бродит долгие часы по улицам Петербурга, не замечая и удивляя прохожих… Тот ли он самый?» [80] Аксаков И.С. Указ. соч. С.50. — восклицает Иван Аксаков.

«Эта тоска — невыразимая, нездешняя тоска», [81] ЛН. Т.97. Кн.1. С. 391. поселившись в человеке уже не выпустит его из своего томительного плена до самого конца. Когда же она поселилась в Тютчеве? К.Пфеффель в своей «Заметке о Тютчеве», отмечая его «воодушевление, остроумие и меткость выражений… стремление к истине и красоте», беспристрастие и глубокое понимание истории, далее пишет: «Таким он и оставался приблизительно до 1841 г. С этого времени его заметно стала одолевать скука — эта ржавчина, присущая маленьким королевствам, где идеи столь же редко обновляются, как и лица». [82] Пфеффель К. Заметка о Тютчеве // ЛН. Т.97. Кн.2. С.34. Федору Ивановичу в это время было 37 лет. Порог сорокалетия, середина жизни — тот рубеж, которых многих меняет, заставляет по-иному взглянуть на то, что было до, и на то, что будет после. Благополучно и без всяких потерь (или приобретений?) миновать эту отметку удается не всякому. Ломка жизни и взглядов на нее и на себя происходит кардинальная. Midlife crisis — время, когда вдруг выясняется, что уже никогда не станешь тем, кем хочешь — богатым, знаменитым, любимым… Пресловутый «синдром 37 лет», сгубивший не одну творческую личность (творческий кризис, самоубийство!), серьезно задел и Тютчева, отравив его душу «нездешней тоской». Впрочем, не следует думать, что до этого времени он был жизнерадостным оптимистом и весельчаком. Вся жизнерадостность ушла вместе с юностью, оставив вместо себя ненасытную жажду жизни, ничего с радостью общего не имеющую. Из писем первой жены Тютчева (она умерла в 1838 г.) видно, что уже тогда (т. е. в 30-е гг.) Федор Иванович — Теодор, как она его называла, — был подвержен длительным приступам тоскливой меланхолии. С начала же 40-х гг. это состояние стало хроническим. Внешних причин для этого было достаточно: в политике — мертвый сезон и в Европе и в России, бурная страсть ко второй жене — Эрнестине Федоровне — прошла, сменившись прочной и спокойной привязанностью, «безработный» дипломат [83] Официальная отставка от должности произошла в 1841 г. по причине «длительного неприбытия из отпуска», который Тютчев испросил у канцлера в связи с женитьбой в 1839 г. колебался между Европой и Россией, не решаясь ни на один вариант, а жить приходилось на средства жены и родителей — и это при огромной, разраставшейся семье (дети Федора Ивановича от первого и второго брака), когда денег постоянно не хватало. Зная Тютчева, можно себе представить, какую пытку бессилия, бешенства и скуки он должен был испытывать в это время!

И все же, «нездешняя тоска» не могла быть вызвана этими сугубо земными, внешними, даже обыденными мотивами. Причина должна была быть в самом Тютчеве, внутри него. Л.Н.Толстой, встречавшийся с Федором Ивановичем около десятка раз, считал его «одним из тех несчастных людей, которые неизмеримо выше толпы, среди которой живут, и потому всегда одиноки…». [84] Современники о Ф.И.Тютчеве. С.70. Сам Тютчев подтверждает эту оценку: «Мне не с кем поговорить — мне, говорящему со всеми». [85] Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.123. Но это чувство трагедийного, экзистенциального одиночества в корне своем имело отнюдь не социальный характер, «виновата» в нем не толпа, не общество, которых поэт «перерос». Вероятно, с середины 1830-х гг. он начал острее ощущать контраст между жизнью одного человека и жизнью вообще. Для этой «жизни вообще» отдельный человек со своими мыслями, чувствами, страданиями, со своей болью и со своей будущей смертью — ничто, винтик, мелкая, легкозаменяемая деталь. Ей нет никакого дела до человека и его «экзистенции». Человеческие страдания и страсти для нее не значат ровным счетом ничего. «И, однако, вопреки и наперекор тому, что происходит и мятется в тайниках наших душ, банальная жизнь, жизнь внешняя идет своим чередом», [86] Там же. С.160. — пишет Тютчев в письме к жене.