Юрий Воробьевский - Неизвестный Булгаков. На свидании с сатаной

Именно этот странный человек дал своему ученику — Алексею Пешкову знаменитую книгу Ницше «Искушение святого Антония», — такое название имел первый рукописный перевод на русский язык трактата «Так говорил Заратустра». Главная идея немецкого философа, вложенная им в уста Заратустры, — «Бог умер» — потрясла Алексея, определив всю его последующую жизнь…

Знаменательно: на инфернальном профиле будущего «пролетарского писателя» появились усы — точно такие же, как у Ницше. Но это — внешнее. Внутри все было сложнее. Не химия, но едкие богохульные слова растворяли личность. «В конце концов, Пешков, начавший превращаться под руководством Васильева и Ницше в «Горького», обратился к психиатру. Дни тянулись мучительно, жизнь представала безысходным кошмаром…»[53, с. 390–391].

С ним происходило нечто такое, что русский и французский психиатры Кандинский и Клерамбо одновременно описали как раз в конце XIX века.

Да, хинин он не ел, бромистый калий не принимал, но алхимическая трансмутация личности началась. Еще в Нижнем, до того как отправиться в странствия по России, Пешков заболел. Ему казалось, что мир иллюзорен. Чтобы убедиться в реальности предметов, он ударял по ним кулаком, в кровь разбивая руку. Такое может происходить тогда, когда человеку явился некто якобы реальный, но бесплотный, и несчастный теряет грань между физическим миром и миром духов. Ладно, провинциальный неуч разбивал кулаки. Но и богословствующий Лютер наивно бросал в явившегося ему диавола чернильницу. Оно пролетела, конечно, через «тело» рогатого гостя. След от чернил до сих пор показывают на стене комнаты, где реформатор христианства вел с Сатаной теологические споры…

Тогда же, в Нижнем, Горький познакомился с одним молодым аптекарем. Тот был румян, носил длинные, богемные волосы и запомнился Пешкову разве что темно-вишневыми, иудейскими, какими-то полубезумными глазами. Впрочем, это было мимолетное знакомство. Алексей вскоре и фамилию этого фармацевта забыл. Много лет спустя тот, став завсегдатаем московского дома Горького, тот сам напомнит об этом знакомстве. А фамилию его Горький будет знать уже сам — Ягода, нарком НКВД. Демон социальной мести. Он будет носить уже короткую стрижку и лицо «пожившего человека». Только глаза останутся как будто прежними. Очень знакомые глаза. У Алексея Максимовича возникнет даже ощущение, что они и не расставались все эти годы. Впервые увидев Ягоду в новом качестве, почему-то он вспомнит слова нижегородского богомаза: «Жди конца…» И даже вздрогнет…

Но это будет потом. А пока Алексея пугали другие вещи. «… В период примерно с начала 1890-х годов и до начала XX века в судьбе Алексея Максимовича Пешкова происходит то, что на психологическом языке называется «раздвоением личности». Пешков и Горький начинают жить хотя и в едином теле и даже в своеобразном душевном союзе, но все-таки отдельными жизнями.

Писатель Евгений Замятин, обязанный Пешкову спасением от советского режима, напишет о раздвоении предельно лаконично: «Их было двое: Пешков и Горький»»…

Первый рассказ «Горького» — «Макар Чудра» — появился в тифлисской газете «Кавказ».

В нем автор высказал свою, уже в основном определившуюся философию бытия. Это означало, что обращение в новую веру произошло: Пешков «разлюбил жизнь»[53, с. 390–391], все сильнее сдаваясь «Горькому». Но, кажется, еще не до конца. Такое ощущение, что «альтернирующая личность» Горького никак не могла окончательно возобладать над волей Пешкова. Да, тот порой еще задавал «ненужные» вопросы. Например, о происхождении зла он вопрошает, неожиданно появившись перед Иоанном Кронштадтским. Впрочем, даже непонятно, то ли спрашивал, то ли искушал батюшку… Тихим летним вечером, когда маститый протоиерей отдыхал в саду и вкушал финики, неожиданно, как бес из табакерки, перед ним с вопросами на устах появилась какая-то нелепая фигура. Прозорливец сказал ему: «Церковь говорит тебе: зло — от дьявола, и ты или веришь этому — благо тебе, или не веришь — тогда погиб[…] я знаю[…] Ты возмутитель жизни, ты ходишь, возмущая людей[…] Горький задал святому еще один вопрос: «Если Бог всемогущ, зачем же допускает козни дьявола?» На это ему был дан жесткий ответ: «Не твое дело, отверженник, ставить вопросы сии! Разумей это и — оставь меня…»

«Та двойственность в восприятии мира, какая была присуща «серебряному веку», не обошла и Горького, в котором собственное индивидуальное своеобразие мировидения соединилось с общею болезнью времени — и привело к искаженному пониманию бытия.