Виктор Шкловский - Заметки о прозе Пушкина

Манера и искусство эпиграфирования в основе принадлежит писателям Запада. Искусство это особенно поражает в произведениях Вальтер-Скотта. Поставленные над каждой главой его романов короткие цитаты из других писателей или из народных баллад остроумно и точно соответствуют содержанию глав, их настроению, резюмируют сущность повествования, предупреждая читателя и настраивая его к восприятию.

Любопытно то обстоятельство, что в эпиграфах Вальтер-Скотта цитируется вне связи с общим текстом цитируемого произведения, что цитируемое только в данном извлечении приобретает особенную силу и что поэтому чтение всего отцитованного произведения не могло бы ничего дополнить к этой силе, а даже разочаровало бы. Одним словом, эпиграф-цитата Вальтер-Скотта собственно не цитата, а создание самого Вальтер-Скотта. То же наблюдаем у Пушкина и тем большее право имеем сопоставлять его «Капитанскую дочку» в этом отношении с романами Вальтер-Скотта, что уже всеми установлено влияние этих романов на фабулу «Капитанской дочки».

Эпиграфы «Капитанской дочки» взяты не только из народной словесности. В некоторых главах Пушкиным выдвинуты вперед мотивы, характерные для дворянской среды XVIII века в разных стилях ее выражения, именно – мотивы столичной военщины и формалистики, военный и обывательский провинциализм, буржуазная сентиментальность, пиитический пафос, и потому эти главы освещены соответствующими эпиграфами-цитатами из стихов дворянских писателей второй половины XVIII века, с ярко выраженным стихом эпохи. Но все же основным источником освещения через эпиграф остается именно народная словесность» (А. Орлов, стр. 94–95).

У акад. А. Орлова есть свое представление о том, каким хотел показать Пугачева Пушкин. Пушкинские эпиграфы повели его в другую сторону, но он отрезал поводья.

Уважаемый и плодовитый исследователь не принял пушкинской системы эпиграфов.

Он сумел натыкать палки или, вежливо говоря, вехи, но не увидал по вехам плана и даже начал утверждать, что плана нет.

Крепости по реке Яику стояли самые разнообразные, и не все они в военном отношении были ничтожны.

По-разному жили в них и коменданты.

Были и такие коменданты, которые, по словам самой Екатерины, являлись крупными помещиками, запахивая степь силами своих гарнизонов.

Один из таких комендантов, начальник Верхнеяицкой крепости Ступишин писал башкирцам во время восстания:

«Башкирцы! я знаю все, что вы замышляете. Только знайте же и то, ежели до меня дойдет хоть какой-нибудь слух, что вы – воры и шельмы – ждете к себе тех воров и им скот и корм и себе оружие припасаете… на вас со своей командой пойду и с пушками буду вас казнить, вешать за ноги и за ребра, дома ваши, хлеб и сено подожгу и скот истреблю… Сего числа около Верхнеяицкой пойман башкирец с воровскими татарскими письмами от злодея и ко мне оный башкирец приведен и я тому вору башкирцу велел отрезать нос и уши и к вам ворам с сим листом от меня посылаю».

Этот Ступишин замечателен еще тем, что при наступлении Пугачева оказался трусом, заперся в крепости, забрав в нее гарнизоны из соседних крепостей, умолял о помощи и Пугачева пропустил мимо.

Материал этого письма Пушкину был, вероятно, известен, и он в белогорской крепости показал судьбу подосланного Пугачевым башкирца.

Но тип коменданта Пушкин взял другой. Он описал офицера, выслужившегося из солдатских детей – коменданта захолустной крепости. Такие офицеры на линии были. Таким был капитан Крылов, который, правда, не занимал должности коменданта Яицкого городка, но умелыми распоряжениями спас и город и своего оробевшего начальника Симонова.

Офицер этот, отец нашего баснописца, был из драгун; семья после его смерти осталась настолько бедна, что 10-летний И. А. Крылов должен был поступить на службу писцом.

Рассказы о жестокостях русских колонизаторов остались у Пушкина в примечаниях и в текст попасть не могли по цензурным соображениям.

В заметках, представленных Николаю I как материал, который Пушкин не решился напечатать, сказано:

«Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений».

После этого Пушкин зачеркивает следующие слова, которые остались только в черновике:

«Иных растыкали по кольям, других повесили ребром за крюки, некоторых четвертовали».

«Остальных, – продолжает Пушкин в чистовом тексте, – человек до тысячи (пишет Рычков), простили, отрезав им носы и уши. – Многие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта» (Пушкин, т. V, стр. 450–451).