Лев Лосев - Как работает стихотворение Бродского

В следующей строфе новое состояние поэта как «древесины» («dead-wood») проецируется в будущее:

Все же, поскольку отныне ни одному веку отныне не обойтись / без кофеина и джаза, я стерплю этот урон, / и сквозь свои щели и поры, покрытый лаком и пылью, / через двадцать лет я буду смотреть, как ты расцветаешь.

Подчеркнем, что Бродский прощается с дочерью, переходя на язык американской городской культуры, которая для него является заемной, а ей принадлежит по праву рождения — Нью- Йорк, атмосфера кафе, допинг кофеина и джазовой импровизации. Хорошо ли, плохо ли, но эта культура не оглядывается назад («отныне ни одному веку…») и, видимо, предпочитает свободные и открытые формы. За ее пределами остается только одно — разговор отца и дочери, который никогда не состоится. Однако уместна ли здесь поэзия, что делать в этой обстановке Мнемозине с ее просодическим хранилищем памяти? Ведь «урон» коснется не только памяти о нем как о поэте (человеке, отце), которая неизбежно примет застывшие формы, но и его не вполне «родного», не абсолютно «свободного» языка. В каком-то очень существенном смысле англоязычные стихи Бродского неорганичны : им нужно пробиться сквозь время (которое берет свое), сквозь ощутимую искусственность, «сквозь свои щели и поры, покрытые лаком и пылью», где человеческие раны уже неотличимы от механических повреждений, — чтобы присутствовать при органичном юном расцвете его дочери. Почему же при всем том поэта не волнует ни собственная смерть, ни превращение в ненужную, заброшенную мебель?

Здесь нужно вспомнить эссе Бродского, которые были написаны почти одновременно с посланием дочери; они помогут прояснить смысл этой и последующей строф [373] Среди них назовем (1) эссе «С любовью к неодушевленному. Четыре стихотворения Томаса Гарди» (Бродский И. Сочинения: [В 6 т.]. Т. 6. С. 258–316), в основу которого легли лекции, прочитанные осенью 1994 года студентам колледжа Маунт-Холиок в рамках курса «Темы современной лирической поэзии»; (2) эссе «О скорби и разуме», посвященное Роберту Фросту (Там же. С. 182–220), которое также было написано в 1994 году; (3) речь об истоках творчества «Кошачье «Мяу»» (Там же. С. 247–257), которая была произнесена на симпозиуме, организованном Фондом за созидание и руководство в Церматте (Швейцария) в январе 1995 года. Как уже говорилось выше, стихотворение «Моей дочери» было напечатано в «Литературном приложении к газете «Тайме»» 2 декабря 1994 года. . С этой точки зрения наибольший интерес представляет эссе «С любовью к неодушевленному», посвященное Томасу Гарди — поэту, удивительно созвучному Бродскому. Не случайно, что незадолго до смерти он много размышляет об этом «предтече модернизма», об этом самоучке, страстно зачитывавшемся греческими и римскими классиками (одна из точек их соприкосновения) [374] Бродский И. Сочинения: [В 6 т.]. Т. 6. С. 266. См., по-видимому, автореферативное замечание, что «самоучек всегда больше занимает суть изучаемого предмета, нежели фактические данные» (Там же. С. 304). . Бродскому близки такие качества Гарди, как «преобладание рациональной непосредственности над эмоциональной», «привычное самоуничижение», «отвращение к гладкой строке» и предпочтение «запутанного синтаксиса», интерес к формальным аспектам стихотворения [375] Иначе говоря, Бродский должен был чувствовать несомненное родство с Гарди, который для него поэт «ошеломляющей глаз, слух и сознание строфики, беспрецедентной в смысле неповторяемости рисунка» (Бродский И. Сочинения: [В 6 т.]. Т. 6. С. 265). , соотнесение длины стихотворения с его «дыханием». Добавим сюда мысль, что «язык течет в мир человека из царства нечеловеческих истин и зависимостей, что в конечном счете это — голос неодушевленной материи», «общую стилистическую небрежность» (которая, несомненно, ощущается и в «Моей дочери»), любовь к парадоксам и, возможно, самое важное — готовность бросить «пристальный взгляд на худшее» [376] Там же. С. 267, 272, 265, 275, 277, 291–292, 304. . Вспомним о том, что Гарди был далеко не молод, когда вступил во второй брак, и что его место в традиции (не как прозаика, а как поэта) до сих пор по- настоящему не оценено, — и мы начинаем понимать, почему не получивший особого признания в англоязычном мире поэт- лауреат был им так увлечен [377] Сходство поэта с птицей («birdlike» / «bardlike» — каламбур Бродского), проглядывающее в автопортрете Гарди, заставляет вспомнить о Мандельштаме, другом герое Бродского. См., напр.: «An aged thrush, frail, gaunt, and small, / In blast-beruffled plume» («Старый дрозд, худой, тщедушный, изможденный, / С взъерошенными перьями») — это, конечно, автопортрет Гарди. Со своим знаменитым орлиным профилем, с хохолком волос, развевающихся над лысой макушкой, — судя по сохранившимся фотографиям, он и вправду был похож на птицу, особенно на склоне лет» (Бродский И. Сочинения: [В 6 т.]. Т. 6. С. 274). Ср. со сходными размышлениями о птице/певце в эссе, посвященном Фросту (Там же. С. 185–190). О птичьем облике Мандельштама в сочинениях Бродского см.: Bethea D.M. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. P. 68–70. .