Илья Бендерский - Миссия Балашева и Лев Толстой

Толстой, работая над эпизодом, решал две задачи. Первая была аналогична той, которую он решал в эпизодах с Мюратом и Даву: романная конкретизация заданной источниками структуры, призванная подать и проанализировать ключевой образ сцены (будь то Мюрат, Даву, Наполеон) и связанную с ним смысловую систему. Толстой работал, последовательно остраняя «королевское», «деловое», и теперь предстояло остранить «великое» (императорское).

Второй задачей было объяснить ситуацию Балашева. В связи с миссией Балашева хорошо известны (пожалуй, больше, чем сама миссия) два анекдота из разговоров Наполеона с Балашевым: про Карла XII, который «шел через Полтаву», и про набожность в России и в Испании. За этими анекдотами обычно забывается (например, у того же Тарле), что Балашев не выполнил важнейшего пункта своей миссии: он не произнес во всей принципиальной точности тех слов, которые просил передать его государь («докуда хоть один вооруженный француз будет в России…»). Совершенно очевидно, что, в сущности, это единственное, что должен был сделать Балашев, потому что все остальное было сказано в письме. Необходимо было перекодировать политическую фразу письма («пусть французы уйдут за Неман») в ключевой принцип той священной войны, которую будет вести Александр. Этого Балашев сделать не смог, и Толстой дает свой анализ случившегося.

Толстовская мысль в этом эпизоде вновь затевает ту игру, действие которой разворачивается по линиям «сознание» и «становление». Под становлением здесь понимается тот круг, в который Толстой вовлекает своих героев, «не считаясь» с их собственной волей, выбрасывая их из «портрета» в «динамичный пейзаж» со всеми условностями быта и обстановки. Эта толстовская игра каждый раз конструирует тот мотивационный контекст действия персонажей, который делает возможным авторскую историческую, художественную или философскую интерпретацию; это преконцептуальный фон, на который накладывается вся остальная структура сцепления кодов повествования.

Вся сцена подается как разворачивание логики «императорского» (в наполеоновском модусе). От социальной и бытовой топики — к физической личности Бонапарта. Первое же предложение анонсирует эту ситуацию подавления сознания «императорским»: «Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора Наполеона поразили его».

«Императорское» разворачивается как ритуальность. Ритм этой ритуальности соткан из таких элементов, как окружение (из «генералов, камергеров и польских магнатов»), лакейские хлопоты, «туалет для верховой езды» и пр. Все это нагромождение — как бы необходимая обертка императора. То, что для Александра — природного императора — было бы «неизбежным злом», для солдатского императора Наполеона становится навязчивым, неуместным ритуалом «делания великого». Содержание же этой «великой» обертки дается намеренно непридворным, натуралистическим языком: круглый живот Наполеона, его «жирные ляжки коротких ног», «белая пухлая шея» и пр.

«Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди».

Такой портрет императора суггестивно отсылает к образу закормленного поросенка, которого людям захотелось почему-то обхаживать с царственными почестями и называть великим. «Поросячесть» [19] Не надо понимать, что везде в романе император Наполеон — свинья. Здесь это подтекст эпизода. Как отмечал Шкловский, такие подтексты эпизодов могут не совпадать: «Наполеон, сидящий перед портретом римского короля (своего сына), — итальянец, и тот же Наполеон <���…> ждущий депутацию бояр, оказывается типичным французом». См.: Ш к л о в с к и й В. Б. Матерьял и стиль…, стр. 37. императора в эпизоде подчеркнута маниакальным эгоцентризмом.

Толстой очерчивает ритуальное пространство остраненной имперскости, где все смыслы замыкаются на сорокалетнего увальня, где все проникнуто «магией» его великости (вплоть до такого незатейливого физиологического явления, как нервическое «дрожание левой икры» [20] Шкловский В. Б. Матерьял и стиль…, стр. 170. ). В этом пространстве не то что слово правды, но и вообще любая перекодировка попросту невозможны. Именно поэтому в решающий момент «Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые <���…> приказал Балашеву передать Наполеону. <���…> „пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской“, но какое-то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман».