Илья Бендерский - Миссия Балашева и Лев Толстой

После этого Толстой возвращается в русло источника: Наполеон поинтересовался, готовы ли лошади для русского генерала; Балашеву вручили ответное письмо Наполеона (с отказом выводить свои войска из России), и он отправился с этим письмом в путь. Миссия Балашева была завершена.

Первым явную толстовскую инверсию момента «с ухом» отметил военный историк М. Б. Богданович. Е.В.Тарле, в свою очередь, отмечал: «Кто был прав? И Лев Толстой и его критики. Его могучий гений создавал „действительность“, кое в чем отдалявшуюся от истории, но настолько все же реальную, что она начинала и в творческом уме Толстого, а потом и в уме читателя жить своей собственной жизнью» [24] Тарле Е.В. Лев Толстой и миссия генерала Балашева. Сочинения. В 12-ти томах. М., 1961, т. XI, стр. 752. .

Солидаризируемся с позицией Тарле, однако необходимо отметить, что с легкой руки академика выдумкой признаются и фразы-анекдоты Балашева в самой записке. Учитывая, что запись о них зафиксирована по горячим следам уже графом Е.Ф.Комаровским [25] [Свидетельство Комаровского, очевидно, было записано именно со слов Балашева в июне 1812 года. В основных моментах рассказ Комаровского соответствует записке, но диалоги даются явно в жанре устного пересказа, никак не обработанного литературно. Существуют и некоторые отличающиеся от записки подробности (не указанные позднее самим Балашевым): упоминание об участии Орлова, рассказ о завязывании глаз на пути к ставке Даву, о приватном разговоре с Коленкуром и некоторые другие. Надо сказать, что в это время Балашев и Комаровский были достаточно близки и делили одну квартиру в Вильно перед войной, а затем при ставке в походе. Даже в саму свою поездку Балашев отправился в генеральском мундире и в ленте Комаровского, так как балашевский багаж вечером 13 июня уже отбыл из Вильно. См.: «Записка графа Е. Ф. Комаровского». — «Исторический вестник». СПб., 1897, № 10, стр. 56–59. (с 1811 года — инспектор Внутренней стражи), надо признать, что свои анекдоты Балашев «сочинил» не на досуге в 1830-е годы, а прямо на пути от Наполеона в ставку русского царя. Пытаясь оспорить анекдоты, Тарле апеллирует к абсурдности наполеоновских вопросов («Зачем вам столько церквей?», «Какой дорогой идти на Москву?»).

При этом историк явно игнорирует шуточный, игровой контекст разговора, в котором они звучали. Характерная черта, условно называемая нами «фразерским кодом», как видим, в данном случае была упущена Тарле, но тонко прочувствована и проанализирована Толстым. Исключая инверсию с ухом Коленкура, Толстой верно попадает в живой исторический контекст в своей реконструкции того, как мог состояться и отложиться в памяти разговор Балашева и Наполеона. Особенно характерно, как была прочувствована «перекодировка» устного послания Александра Наполеону. «Балашев замялся» — этого нет напрямую в источниках и быть не может (ведь записка составлена самим Балашевым), но между строк Толстой очень цепко уловил пикантность положения русского посланника.

Тот или иной код не может возникнуть в дискурсе вне исторической почвы. Уже говорилось о фразе-анекдоте — сама эта форма выражения мысли свойственна эпохе. Код фразерства напрямую связан с особенностями мышления людей, это не только лишь некий изъян на кривом зеркале нарратива. Приятель и сослуживец М.Ф.Орлова Н.Д.Дурново был достаточно далек от «паркетного генерала» Балашева, а военно-разведывательная миссия Орлова значительно отличалась от дипломатических задач, поставленных перед Балашевым. Однако рассказ Дурново о том, как приняли в ставке Балашева и Орлова, прямо указывает на характерный для современников 1812 года мотив фразерства: «Император (Александр. — И. Б. ) провел более часа в беседе с Орловым. Говорят, что он был очень доволен его поведением в неприятельской армии. Он смело ответил маршалу Даву, который пытался его задеть в разговоре» [26] Дурново Н.Д. Дневник 1812 года. 1812 год… Военные дневники. М., 1990, стр. 80. Добавим, что Александр действительно оказался «очень доволен» Орловым: на следующий же день он был пожалован флигель-адъютантом. .

Дуэль словесная в сознании человека той эпохи занимала не меньшее место, чем дуэль шпаг и пистолетов. Когда историк пытается с позиции своей академической «серьезности» рационализировать исторический материал, он производит такую же деконтекстуализацию, что и романист. В таких случаях контекст «исторического исследования» выказывает к истории такую же нетерпимость, как и контекст романного повествования.