Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

Основной вопрос: как полюбить этот смердящий мир, как увидеть в нем красоту, полюбив себя, наблюдая лишь красоту собственную? В православной традиции эта проблема решалась путем осознания собственного несовершенства. Взять, для примера, порок сквернословия. Как христианин должен вести себя в присутствии сквернословов? Во-первых, обратиться умом к Богу, вооружившись молитвой и, во-вторых, если нельзя убежать, то переносить брань с терпением и осуждением себя самого. Один подвижник рассказывал: “Однажды путешествуя, я по причине тумана сбился с дороги и очутился близ одного селения. Там встретил я некоторых срамно говоривших. Устранившись, я пал перед лицом Бога, осуждая себя самого. И вот ангел идет ко мне с мечом и говорит: “Все осуждающие братий своих погибнут от меча сего. Но ты хорошо сделал, что не осудил их, а смирил себя пред Богом, как будто бы ты совершил грех их. Посему имя твое написано в книгу жизни” (епископ Варнава (Беляев). Основы искусства святости. Н. Новгород, 2002). Не судите, да не судимы…

Вспомним и Илью Ильича Обломова, который рассуждал однажды так: “Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не “невидимые слезы”, а один только видимый, грубый смех, злость…” Мысль, по Обломову (и, наверное, по стоящему здесь за ним Гончарову), “оплодотворяется любовью”; нужно не только изобразить, выявить, раскрыть, проанализировать, но и полюбить человека, какой он есть, со всеми струпьями, язвами, копошащимися на поверхности паразитами. Главное — помнить о евангельской заповеди любви к ближнему. А этого-то и нет, об этом, в первую очередь, и забывают.

Рушится система ценностей, теряется душа, на смену красоте приходит уродство. Через всю повесть Шаргунова проходит мотив соединения красоты — и духовного или физического атавизма. Особенно наглядно это продемонстрировано в образе Лены Мясниковой, о которой автор говорит: “Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота”.

Быть может, главная беда в том, что человек перестал видеть красоту? Он гоняется за ней, пытается смоделировать себе что-то подобное, персонифицирует ее в образе Лены Мясниковой, но образ этот эстетизирован своеобразно. “У моей невесты фамилия мясиста! Я нормально воспринимаю сырое мясо, огромные красные цветы мяса, еще насыщенные жизнью. Розовый пар. Свежее мясо — как море на закате. И такое скоротечное, прямо на глазах темнеющее. Сумерки мяса. Надо готовить, не дожидаясь мясных сумерек”. Вот она, красота, растворенная в природе!

Сергей Шаргунов даже в красивом изыскивает начало распада, он разучился чувствовать, любить. Но тут же претендует всем что-то доказать, в чем-то убедить, научить весь свет уму-разуму. Образ Лены Мясниковой — попытка припоминания той самой любви, которой уже нет в настоящем.

Красоты давно нет в мире, но она сосредоточена в герое. Рифмуются два эпизода.

“Я знаю, что красивый”, — говорит о себе Шаргунов “русалке” по имени Стелла. Друг привел его к ней, инвалиду с недоразвитыми ногами, завлекая фразой: “Ты должен полюбоваться на НЕЕ”. “Я знаю, что красивый”, — говорит Сергей Шаргунов и тут же жалеет о своих словах. Русалка Стелла тянется к красоте, он к уродству — различным формам атавизма. Она — урод — набрасывается на него, пытаясь поцелуями высосать по частям красоту Сергея Шаргунова.

И еще воспоминание. “Хорош мальчик Сережа, плюнувший. Некоему юмористу я в детстве…” Плюнул в лицо за то, что некто бородато-смуглый назвал его “красивым”. Это самое обидное оскорбление. Красота — анафема. Красота, первые звуки рождения — наказание. Только смерть, инфернальное, распад могут развязать руки, сделать свободным, т. к. становишься никому не обязанным. Хотя нет, даже не смерть, а постоянное переживание ее, ощущение, что она всегда где-то рядом.

“Длилась жизнь во всей ее красе, а где-то на втором плане безмолвно валялись трупы”.

Такой вот сон, такая вот явь, окутанная табачным дымом. Сначала доза героина в вены — потом “жадное отхлебывание воды из бутылки “Святого Источника”. Красота — а где-то обязательно должны быть трупы. Ощущение смерти — это переживание законченности, полноты, самодостаточности “сапога”. И как тут не увидишь людоеда в Джоконде?