Сергей Чупринин - Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

Легко в самом деле российскому интеллигенту выбирать между тоталитаризмом и либерализмом: семидесятилетний советский, двенадцатилетний германский, сорокалетний китайский опыт претворения тоталитарной доктрины в жизнь грузно падает на весы, освобождая личность от неуместных сомнений. Нетрудно пока пребывать и на позициях демократии — благо, мыслители этого стана за все годы перестройки и постперестройки не удосужились (или не захотели) сколько-нибудь определенно очертить контур собственной идеологии, в силу чего сам термин «демократия» превратился у нас в имя расплывчато-собирательное, объединяющее решительно всех, кому ненавистны коммунизм и национал-шовинизм, и эта нерасчлененность, напомню еще раз, позволяет отстоять завоевания августа 1991-го, хотя и мешает успешному продвижению вперед.

А тут…

С одной стороны, мир универсалий, абсолютных и исторически неподвижных истин, жесткая иерархия ценностей, смыслов и критериев, восходящая к Божественному Откровению в его православно-фундаменталистской интерпретации, — с другой же, мир исторически подвижный и исторически конкретный, вероятный и релятивистский, где никто не знает настоящей правды, потому что ее попросту нет в природе, и где все — от государственности до культуры, до бытовой этики — держится исключительно на общественном договоре.

С одной стороны, взгляд на человека как на инструмент, с помощью которого Провидение (или нация, или государство) реализует свои высшие цели, — с другой, убеждение, что нет в мире ценности большей, чем человеческая жизнь, и что «дар напрасный, дар случайный» дан нам лишь затем, чтобы жить по собственному разумению.

Или вот еще.

С одной стороны, мессианская уверенность в собственной правоте («Я видел Свет, мне было Откровение, я знаю, как надо»), стремление превратить искусство в пастырство, в миссионерское служение, готовность всех и каждого вразумлять, обращать в истинную, то есть в свою веру, — с другой же, веро— и нравотерпимость, доходящая в пределе до «нерусского» безразличия к другому человеку, скепсис и артистизм в проживании жизни, подозрительность по отношению к любому вероучительству как к силовому эмоциональному и интеллектуальному воздействию на личность, готовность объяснить, просвещать — и только тех, кто хотел бы этого.

Эти соотносительные пары можно выстраивать бесконечно долго, но и из уже сказанного вытекает ясный вывод: дилемма — Никон или Аввакум, Карамзин или Радищев, Сахаров или Солженицын, либерализм или фундаментализм — будет воспроизводиться до тех пор, пока существует человеческий род, прослеживаясь в различении «свободы» и «ответственности», «светскости» и «духовности», «эксперимента» и «традиции», «модернизации» и «возрождения». Их, если воспользоваться блоковской формулой, «нераздельность и неслиянность» замечательным образом воплощена в русском слове «опыт», обозначающем в тройственном единстве и сумму уже накопленных знаний, убеждений, умений, навыков, и смелое испытание, исследование чего-нибудь с целью получить принципиально новый результат, и — это особенно любопытно — нечто незавершенное, длящееся, пробное.

Собственно говоря, человеческая история и держится на взаимодополнительности, взаимокорректировке этих разнонаправленных ориентаций. Главное же — она держится на их соревновательности и соперничестве, на открытой каждому возможности, оставаясь в границах гуманистической этики, либо выбрать любую из сторон, либо попытаться их примирить — хотя бы ценою мировоззренческой и поведенческой эклектики…

Чем цивилизованнее, то есть чем либеральнее общество, тем бескровнее, безопаснее для обеих сторон их соперничество, тем сложнее и защищеннее баланс взаимных, часто, казалось бы, несовместимых друг с другом интересов, тем шире рынок предоставляемых личности возможностей.

Извечное соперничество либерализма и фундаментализма предстает в таком обществе уже в виде игры, чередованья модных стилей: так, мода на модерн и постмодерн сменяется модой на традиционалистскую архаику; установка на сексуальную раскрепощенность уступает место культу семейных ценностей и морального здоровья; дружная поддержка социал-демократов с их государственных патернализмом и социально ориентированной политикой чередуется со столь же дружной поддержкой консерваторов и т. д. и т. п. Культура теряет свою монолитность и свою императивность, становясь своего рода сообществом, конгломератом оппонирующих друг другу субкультур, когда нет и не может быть речи о каких-то единых, общеобязательных критериях и каждый тип творческой деятельности оценивается исключительно с точки зрения тех законов, которые над ним властны.