Сергей Чупринин - Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

И в высшей степени показательно: не природные ельцинцы, но либеральная творческая интеллигенция и либеральные предприниматели, то есть те, чья полноценная профессиональная деятельность немыслима в условиях несвободы, требовали от Ельцина и введения прямого президентского правления, и роспуска Советов, и жестких, силовых мер по отношению к тем, кто выходит на площади и проспекты Москвы с булыжниками, с заточками, с арматурными прутьями в руках, покушаясь на наши с вами гражданские права.

Слабонервные демократы из убежденных как раз недоумевающе взвыли: ай-яй-яй, какой сервилизм («холуяж», по изысканному выражению Виктора Розова), и разве позволительно апеллировать к городовому, защищаясь от тех, кто всего-навсего имеет и доступными ему, пусть даже и не слишком цивилизованными, средствами пытается отстоять собственное мнение?

Для либерала, знающего один, зато универсальный критерий свободы личности, здесь нет проблемы: не только позволительно, но в острых ситуациях и необходимо. Можно публично, открыто отстаивать любое мнение — кроме того, которое угрожает свободе: например, свободе слова или свободе предпринимательства. И равным образом: оппозиции должны быть гарантированы все права — кроме права на бунт, на сознательное, провокационное нарушение общественного порядка.

Такой и только такой последовательно проведенный подход автоматически выталкивает за черту легальной, то есть разрешенной законом политической деятельности и непримиримых коммунистов, и непримиримых национал-патриотов, в принципе исключает возможность цивилизованного диалога с теми, кто агрессивно исповедует расистские, шовинистические, сталинские взгляды.

Разговор с этими людьми, по мнению либерала, возможен только в зале суда или по крайней мере при посредничестве адвоката. Соответственно и реакция на их публичные провокации может быть только одна — полицейская, как бы ни пугающе это звучало в России, где впервые, кажется, именно закон обеспечивает соблюдение определенного минимума гражданских прав и свобод личности.

Либералы жестоки и нетерпимы?

Безусловно — как нетерпимым и жестоким оказалось отношение мирового сообщества к режиму Саддама Хусейна, к межэтническим волнениям в Сомали, к нарушениям прав человека в бывшей Югославии. Как нетерпимыми и жестокими оказываются обычно мягкосердечные западные власти по отношению к любым вспышкам насилия, ибо ни одно покушение на хрупкие, любовно выпестованные либеральные ценности не может остаться безнаказанным.

Вся разница лишь в том, что на Западе добропорядочный либерал при первом же появлении буревестников «робко прячет тело жирное в утесах», перепоручая государству и свою защиту, и всю грязную работу по наведению общественного порядка, а у нас до сих пор властвует героический, то есть варварский, императив:

хотя либералы для боя совершенно не приспособлены и хотя, видит бог, жизни и свободы в цивилизованном мироустройстве достоин решительно всякий, кто рожден на белый свет.

Иными словами, «там» обыватель рассчитывает на автоматическую поддержку власти, «здесь» же, наоборот, демократическая власть, чуть что, зовет на подмогу обывателей, производя их в граждане, — как это было и в августе 1991-го, и в апреле 1993 года, и во многие другие месяцы.

Сотрется ли когда-нибудь эта разница, станет ли в чаемой перспективе русское «Моя хата — с краю…» звучать столь же горделиво, как и британское «Мой дом — моя крепость»?

Надеюсь…

А пока — снова о нетерпимости.

Либералы — заметили ли вы? — еще и болезненно чутки к опасности, — даже если она находится в зародышевом состоянии, едва намечена, — что особенно наглядно выражено в их отношении к проблеме антисемитизма.

Да нету его у нас почти что, укажите хотя бы на один погром, хотя бы на одно угрожающее жизни и свободе преследование евреев, — безуспешно вразумляют либералов те, кто (искренне ли, фарисейски ли) не понимает, что в этом почти что и содержится страшная угроза, которая либо будет подавлена в потенциале всей силою закона, всем авторитетом общественного мнения, либо — при подходящих условиях — развернется стальной пружиной, крушащей на своем пути все живое.

Дело не в евреях. Дело, вернее сказать, не только в евреях, но еще и в том, что отношение именно к этому роду-племени стало в XX веке — после Бабьего Яра и Освенцима, после сталинской борьбы с «космополитизмом» и брежневской борьбы с «сионизмом» — пробным камнем, критерием цивилизованности и общества, и одного отдельно взятого человека.