Гай Давенпорт: Набоковский «Дон Кихот»

Я полагаю, что за многие годы значение «Дон Кихота» усвистало в ветра Просвещения и ярко проплыло под фальшивыми флагами, которые мы охотно вздернули на флагшток. Это–то и приковало набоковский взгляд. Он хотел, чтобы книга оставалась сама по себе, чтобы она была сказкой, была вымышленной постройкой, не имеющей отношения к мифу «реальная жизнь». И тем не менее это именно та книга, что играет в игры с «реальной жизнью». В своем роде она представляет собой нечто вроде трактата о том, как значения заползают в вещи и жизни. Это книга об очаровании, о неуместности очарования в неочарованном мире и о вздорности очарования в целом. Несмотря на это, она очаровывает. При нашем содействии вкупе с неверным прочтением книга превратилась в то, что сама и высмеивала.

Набоков, чуткий знаток американской души, знал, что шестьсот гарвардцев и клиффовцев в его аудитории верят в существование рыцарей так же, как верили в добрый старый Запад с его странствующими ковбоями и в готическую архитектуру Мемориального холла. Но он не потратил ни единой секунды на то, чтобы вывести их из заблуждения; фактически, он оптимистически поведал им, что они не услышат ничего о Сервантесе, его эпохе, или его отсутствующей левой руке (утерянной у Лепанто) от него . Вместо этого, он настоял на том, чтоб они знали, что такое мельница, нарисовал им оную на доске и проинструктировал в названиях ее частей. Он пояснил, почему деревенский житель мог ошибиться, приняв их за гигантов — мельницы были новшеством в Испании семнадцатого века, в стране, которая узнавала последней о новинках в Европе.

Набоков очень остроумен и четок, говоря о Дульцинее Тобосской. Но он не рассеивает внимания своих студентов, обсуждая куртуазную любовь и ее диковинное метаморфичное прошлое и ее занятное выживание в наши дни. В то время как он читал свои тщательно выстроенные ревизионистские лекции, его помыслы явно были в Университетском музее за четыре минуты ходьбы, где он провел в качестве энтомолога восемь лет предыдущего десятилетия, изучая анатомию бабочек; другие же его устремления касались проекта о куртуазной любви, ее сумасшествии и слепых безрассудствах, — проекта, который, три года спустя, повзрослев, превратится в «Лолиту». Это уменьшительное от испанского имени, Долорес, будит в нас интерес. «Лолита» настолько последовательно продолжает набоковские темы («другой как я сам», «продуктивная власть иллюзий», «игра смысла и страсти»), что нельзя заключить, что она вдохновлена исключительно скрупулезным и пристальным чтением «Дон Кихота». Однако, меж двух работ можно перекинуть увлекательный мостик, а именно — отметить их «слаженную интуицию». Вот фея Лолита. Она зародилась как соблазнительное дитя в первом пришествии романтической любви на Запад: мальчик или девочка, душки Сафо или юнцы Анакреона, неважно. Платон рассуждал об этих безнадежных влюбленностях в нечто, называя их «любовью к совершенной красоте». Эта тема выродилась в непристойную и громоздкую в свинцовых римских руках, практически испарилась в раннее Средневековье, чтобы опять явиться в десятом веке как рыцарский роман. Ко времени Сервантеса куртуазная любовь насытила литературу (как насыщает ее и до сих пор), и в своей сатире на нее и ставшее сопровождать ее галантное рыцарство, Сервантес счел совершенно закономерным переплавить стойкий образец добродетели и красоты в деревенскую девку с большими ступнями и выступающей бородавкой.

«Дон Кихот» не имел никакого воздействия на здоровье рыцарского романа; он просто изобрел животворную сопутствующую традицию, которая жива до сих пор. Ричардсон становится Филдингом. Мы не расстались бы с совершенной красотой, если бы по соседству не жила Мадам Бовари. Скарлетт О'Хара и Молли Блум, обе — одухотворенные ирландки, в равной степени воздействуют на наше воображение. Уже в старинных романах, с ранних времен, благонравная красавица уравновешена волшебницей, Уна — Дуэссой. После «Дон Кихота» обманная красота стала интересовать нас сама по себе, как Ева, наконец предъявившая древние права искусительницы. К поздним семнадцатому и восемнадцатому векам она открыла лавочку и в литературе, и в жизни. Чтобы заполучить французского короля, заметил Мишле, нужно было прорваться сквозь стену женщин. Любовница стала чем–то вроде социального заведения; литература утверждала, что любовница требовательна и опасна, но более интересна и приятна, чем жена, ритуальная деталь рыцарского романа, у которого «Дон Кихот» предположительно валялся в ногах. Во времена перезрелого Декаданса любовница превратилась в перченую Лилит, первозданную особь женского пола в кружевной комбинашке, пахнущую обреченностью, проклятием и смертью. Лулу, назвал ее Бенджамин Франклин Ведекинд. Молли, сказал Джойс. Цирцея, изрек Паунд. Одетта, провозгласил Пруст. И из этого хора Набоков выдернул свою Лулу, Лолиту, в чьем подлинном имени, Долорес, многое было от Суинберна, смешав ее с кузинами Алисой (Набоков перевел «Алису в стране чудес» на русский язык), Розой Раскина и Аннабел Ли Эдгара По. Но ее бабушка была Дульцинеей Тобосской. И мы помним, что мемуары Гумберта Гумберта были выданы профессором за бред сумасшедшего.