Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Изучая восемнадцатилетнее существование Второй империи, можно заметить такое же могущество фактов. Империю приветствовали как крайнее средство, как облегчение, но она сама себя погубила, — при ней-то и созрели республиканские идеи; а когда она пала, то именно силою фактов окончательно установилась республика. Я нарочно повторяю это, такие вещи необходимо подчеркивать. Если ныне республика существует, то не милостью господней и не в силу отвлеченных принципов, а только потому что этого требуют факты, — в силу их республика стала во Франции единственно возможной формой правления, при которой страна способна быстро и верно удовлетворять свои потребности. Разумеется, в образовании республики действует и фактор права, но ведь право — не что иное, как высший, если угодно, окончательный факт, к которому стремятся все народы, проходя через промежуточные стадии. Допустим, что мы добились социальной правды, установили республику; но ведь и она основалась в силу фактов, как и другие формы правления, которые нас к ней привели. Нелепым будет желание оторвать ее от земли и направить к туманному идеалу поэтов или к философскому абсолюту сектантов.

Ясно видно, чего стоят обвинения республиканцев, упрекающих нас за то, что мы просто придерживаемся фактов. Да, только факты обладают в наших глазах научной достоверностью, мы верим только фактам, потому что единственно на фактах и выросла вся современная наука. Наблюдения над людьми — вот наша прочная основа. Мы предоставляем в полное распоряжение мечтателей идеальный мир, абсолют — как угодно его называйте, — ибо мы убеждены, что именно этот абсолют много веков останавливал и сбивал с верного пути людей, искавших истину. Мы излагаем факты, мы не высказываем о них своего суждения, судить о них не наше дело, — мы только наблюдатели и аналитики. Мы изложили фактическое положение империи, став историками этого исторического периода; точно так же мы изложим фактическое положение республики, когда она войдет в нашу историю и породит новые нравы. Называть натурализм бонапартистской литературой — это одна из благоглупостей, которые вырастают в мозгу недалеких краснобаев, воспевающих идеал. Я, наоборот, утверждаю, что натурализм — это республиканское течение в литературе, если смотреть на республику как на самый человечный образ правления, основанный на всеобъемлющем исследовании, обусловленный множеством фактов, — словом, соответствующий потребностям нации, которые установлены путем наблюдения и анализа. В этом — вся позитивистская наука нашего времени.

Подоплекой литературных споров всегда оказывается философский вопрос. Вопрос этот может быть очень смутным, до него не всегда доберешься, зачастую спорящие писатели не могли бы сказать, каковы их верования; и все же антагонизм между литературными школами происходит из их представлений об истине. Романтики, разумеется, были деистами. Виктор Гюго, живое воплощение романтизма, воспитан был в правилах католической веры и никогда от воздействия этого воспитания полностью не избавился; только католицизм обратился у него в пантеизм, в туманный и лирический деизм. Всегда в конце его строф возникает бог, и возникает он не в качестве символа веры, но, главным образом, как необходимый атрибут литературы, как олицетворение того идеала, который воспевает вся романтическая школа. Обратитесь теперь к натурализму, и вы сразу почувствуете его позитивистскую основу. Ведь это литературное течение соответствует веку развития наук, веку, который верит только фактам. Идеал если и не уничтожен, то, во всяком случае, отставлен в сторонку. Писатель натуралистического направления полагает, что ему нечего заниматься рассуждениями о боге. В мире есть некая созидательная сила, и все. Не вступая в дискуссии по поводу этой силы, не желая определять ее, он упорно продолжает изучать природу и делает это краеугольным камнем своего анализа. В работе своей он уподобляется нашим химикам и физикам. Он собирает и классифицирует материалы, никогда не стрижет их под одну гребенку и выводы свои не подгоняет к требованиям идеала. Если угодно, он подвергает исследованию и самый идеал, даже самого бога, изучает то, что есть, а не рассуждает без конца о какой-нибудь догме, как это делают выученики классицизма и романтической школы, пускаясь в риторические упражнения о чуждых человечеству аксиомах.

Я прекрасно понимаю, почему классики и романтики — деисты — поливают нас грязью, проявляя в неистовых нападках своего рода религиозный фанатизм, — ведь мы отрицаем их господа бога, из-за нас пустеет их небо, ибо мы не считаемся с требованиями идеала и не подчиняем все живое этому абсолюту. Но меня всегда удивляло, что и атеисты из республиканской партии нападают на нас со слепой яростью. Как же это?! Они сами ниспровергают религиозные догмы, говорят, что надо уничтожить бога, а в то же время им обязательно требуется подкрашивать в литературе жизнь во имя идеала! Им подавай дешевку: лазурное небо, небесные картинки и сверхчеловеческие абстракции. В социальных науках им, как они заявляют, религия больше не нужна, они даже говорят, что все религии ведут людей к бездне, а как только речь заходит о литературе, они сердятся, если писатель не исповедует религии красоты. Но ведь в действительности эта религия без обычной религии не обходится. Так называемая красота, абсолютное совершенство, установленное согласно некоему канону, представляет собою материальное выражение божественной сущности, предмет мечтаний и поклонения. Если вы отрицаете бога, если вы понимаете, что само познание мира, природы и человека является философской проблемой, придется вам признать нашу натуралистическую литературу, — она как раз и является орудием нового, научного разрешения этой проблемы, которого ищет наш век. Кто стоит на стороне науки, должен быть в нашем лагере.