Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Наконец, республиканцы-фанатики, — иначе говоря, узколобые и неистовые люди, которые смотрят на республику как на государство, облеченное божественным правом, и считают, что его надо насильно навязывать людям, — республиканцы-фанатики относятся к литературе с некоторым пренебрежением и готовы считать ее излишней роскошью. Они не отводят ей большой роли в механизме общества, а если и признают за ней некоторое значение, то хотят согнуть ее в бараний рог и установить для нее правила законодательным путем. Прудон, один из самых сильных умов нашего времени, не мог избавиться от стремления рассматривать искусство с точки зрения политической экономии. Он мечтал посбавить спеси слишком высоким творческим индивидуальностям и хотел развести уйму благомыслящих и прекрасно вышколенных рисовальщиков для того, чтобы они с пользой для дела заняли место непокорного гения, имя которому — Делакруа. Вполне понятно, что эти республиканцы, столь недоверчиво относящиеся к литературе, не выказывают расположения к новым литературным течениям. А кроме того, они носят в душе свой идеал республики, который дала им история: грубая похлебка спартанцев, гражданская непреклонность Брута, жестокая мстительность Марата; и эта республика, любезная их сердцу, мрачная и суровая, все уравнивающая и подчиняющая своей власти, республика, сплошь выдуманная по античным образцам и в конечном счете просто невозможная в наше время, плохо ужилась бы с литературой, основанной на наблюдении и анализе и нуждающейся для своего развития в полной свободе. Этих фанатиков мы задеваем еще и потому, что не желаем видеть, подобно им, страшных снов наяву, отказываемся пересчитываться и строиться в шеренгу, подчиняться команде и смотреть на человека как на прут, который можно воткнуть в землю где вздумается, и он будет расти. Они поклонники готовых штампов, а мы считаем необходимым непрестанно изучать действительность и с уважением относиться к человеческим документам. Вот почему нам невозможно столковаться с ними.

Я уже сказал, что, помимо причин, действующих в том или ином случае, имелись и причины общего характера, объясняющие явную враждебность республиканской партии к новому методу в литературе. Эти причины действуют при любом правлении. Лишь только республиканцы пришли к власти, они не избежали влияния общего для всех закона, гласящего, что каждый человек, ставший властителем, трепещет перед печатным словом. Когда люди находятся в оппозиции, они с восторгом готовы декретировать свободу печати, уничтожение всяческой цензуры; но если завтра силою переворота наш бунтарь получит министерский портфель, он прежде всего вдвое увеличит число цензоров и пожелает все регламентировать, вплоть до газетной хроники. Конечно, нет такого даже кратковременного министра, который не горит похвальным рвением возродить под своей эгидой век Людовика XIV, — эту музыкальную арию он играет на празднестве своего восшествия на престол; искусства и литература, в сущности, значения для него не имеют, — им всецело владеет политика. Но если ему не дает покоя желание оставить память о своем правлении, если он действительно займется писателями и художниками — это становится сущим бедствием: он запутывается в вопросах, которых не знает, поражает своих подопечных экстравагантными мероприятиями, раздает награды и ренты таким посредственностям, что сама публика диву дается. Вот к чему приходит всякий, стоящий у власти, хотя бы в начале его и воодушевляли самые благие намерения: он неизбежно поощряет посредственность, а яркие дарования у него в загоне, если только он не преследует их. Может быть, это делается из соображений государственных? Все правительства относятся к литературе с подозрением, так как чувствуют в ней силу, которая ускользает из-под их власти. Крупный писатель, крупный художник стесняет их, внушает им страх, ибо он владеет мощным оружием и не желает подчиняться. Они приемлют какую-нибудь картину, роман или драму в качестве приятного развлечения, но трепещут, когда эти произведения выходят за рамки пустячков, которые доставляют удовольствие, дозволенное в семейном кругу, и когда художник, романист, драматург вносят в них оригинальность, говорят правду, страстно волнующую людей. Все та же «литературобоязнь». Плохо пробиваться в одиночестве, обладая сильным дарованием; опасно писать живым слогом, передающим звуки, краски, запахи; а еще опаснее стоять во главе нового направления: сразу же обеспокоишь или разгневаешь господ министров, восседающих в своих кабинетах. Монархия, империя, республика — все правительства, даже те, которые кичились, что они покровительствуют литературе, отталкивали писателей оригинальных, новаторского склада. Я имею в виду, главным образом, наше время, когда печатное слово стало грозным оружием.