Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Таково положение, и я хочу вкратце подвести его итог. Против писателей-натуралистов ополчилась республика, потому что республика ныне является окончательно установившимся строем и республиканское правительство заразилось той особой болезнью, которую я назвал «литературобоязнью». Кроме того, ополчились против них республиканцы-доктринеры, республиканцы-романтики, республиканцы-фанатики, — словом, самые сильные группы республиканской партии, которым писатели-натуралисты досаждают, разоблачая их лицемерие, задевая их корыстные интересы или их верования. Да нужно ли тут говорить пространно? И станут ли еще удивляться иностранцы, которые прежде не знали подоплеки дела и видели лишь его казовую сторону; станут ли они еще удивляться, убеждаясь, что республиканская партия яростно разносит молодых писателей, которые выросли вместе с нею и в своей работе ставят себе такие же цели, как и она? Я мог бы привести точные факты, но достаточно того, что я указал общие причины. На нашей стороне действительно только республиканцы-натуралисты. Те, кто хочет упрочить Республику посредством наук и экспериментального метода, хорошо чувствуют, что мы идем в ногу с ними. Это выдающиеся люди нашего времени; разумеется, их немного, но они настоящие командиры или позднее будут командирами; и если им приходится вести за собой туповатых солдат (ведь во всех партиях недостает умных людей), то, по крайней мере, они сожалеют, когда наделают глупостей, и надеются вносить с каждым днем больше правды и силы в действия правительства.

Я приведу типический пример странного мышления некоторых республиканцев. Самый удивительный упрек, какой бросают литературе натуралистического направления, — это то, что она литература фактов и, следовательно, бонапартистская литература. Обвинение довольно туманное, и я постараюсь его разъяснить. Для республиканцев, которые так думают, — основой империи являлись факты, а республика опирается на принципы; значит, литература, признающая лишь факты и отвергающая абсолют, должна быть бонапартистской. Как к этому отнестись? Посмеяться? Рассердиться? Поразмыслив, я нашел, что это очень важный вопрос. Право, это удивительное обвинение затрагивает само существование республики.

Ведь многие республиканцы заявляют, таким образом, что республика — это абсолют. Для республиканцев-фанатиков подобное утверждение — непререкаемая аксиома. Республиканцы-романтики с развевающимися на шлемах перьями несутся напрямик в царство идеала и видят в республике апофеоз, настоящий рай, где в солнечном сиянии восседает на престоле бог-отец, надев на голову фригийский колпак. По-моему, это крайне наивная и очень опасная фантазия. Я согласен, пусть будут принципы, как заведена у нас полиция — для спокойствия честных людей. Однако ж абсолют — это чистейшее философское измышление, о котором можно с приятностью порассуждать после обеда, за десертом. Но делать абсолют основой наших земных дел — это значит строить в пустоте, воздвигать сооружение, которое наверняка рухнет при малейшем дуновении ветра. Как я уже говорил, лишь только появляется человек со своими многообразными требованиями — все становится относительным. И тогда уж все определяют факты. Глупо думать, что ты расправляешься с империей, когда именуешь ее «правительством в силу совершившихся фактов». А разве существует правительство вне фактов? Разве республика не является ныне правительством в силу совершившихся фактов? И разве не факты как раз и утвердили ее окончательно?

Возьмем Вторую империю. Ныне можно во всеуслышание сказать правду. Вторая империя была у нас потому, что Франция устала от республики. Ведь республика не считалась с фактами, не старалась удовлетворять нужды людей, она занималась пустыми декларациями, надоедливыми раздорами, выдвигала самые туманные и чуждые практике теории. Вспомните-ка период республики 1848 года. Все ее попытки реформ проваливались, потому что ни одна не имела прочной опоры на земле; республику снедали гуманные чувства, она была поглощена чисто умозрительным социализмом, романтической риторикой и религиозностью поэтов-деистов. У нее совершенно не было ясного представления о Франции, которой она хотела править. Она собиралась проводить над ней эксперименты, словно над мертвым телом. Конечно, лозунги она бросала великолепные — свобода, равенство, братство, добродетель, честь, патриотизм. Но ведь это были только слова, а для того, чтобы управлять, нужны действия. Вообразите себе, что люди, отличающиеся наилучшими намерениями, весьма достойные и весьма добросердечные, попали в страну, о которой они ровно ничего не знают да и не хотят знать, но им приходит странная мысль — применить в этой стране образ правления, обоснованный ими только теоретически. Неизбежно случится так, что в подопытной стране расстроится ее повседневная жизнь, она в конце концов откажется от эксперимента, и он приведет к диктатуре. Как раз это и произошло 2 декабря. Франция приняла властителя просто от усталости, ей надоело, что ее целых три года поворачивали и так и этак, а все не могли найти терпимое для нее положение.