Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

Весь предшествовавший год я занимался очень интересной работой. Вместе с Григорием Львовичем мы разрабатывали, а потом отлаживали систему автоматики опытного образца “Рея”, радиолокационной системы управления торпедной стрельбой для торпедных катеров. Запомнился последний день перед сдачей опытного образца системы государственной комиссии. Нам не хватило, как обычно, одного дня для окончательной отладки системы, и мы работали круглые сутки. Наладили и сдали. Потом начались натурные испытания в Финском заливе, и это для меня было особенно интересно. Шутка ли – на сверхскоростном (для того времени) торпедном катере, в открытом море проводить опытные стрельбы по движущимся мишеням. А какие ощущения приходится испытывать, когда катер на полном ходу совершает крутой поворот! Но.

В море я вышел всего лишь пару раз. А потом Григорий Львович сделал так, что я перестал участвовать в испытаниях, которые длились достаточно долго и перешли на 1953 год. Это было сделано, безусловно, умышленно, и его расчет оказался правильным. Я был этой ситуацией недоволен и поэтому согласился на предложенный мне перевод в другую группу нашей же лаборатории. В этой группе осваивалось новое техническое направление – магнитные усилители. Мне было поручено разработать на основе магнитного усилителя типовую следящую систему для управления антенной РЛС. Срок сдачи работы – весна следующего, 1953 года.

Как обычно, весной приказом по институту был объявлен очередной набор в аспирантуру. Я не строил себе никаких иллюзий, я ни на минуту не забывал, что я – еврей, но все же решил заявить о себе. А почему бы и нет. Я уже отработал три года, выполнил несколько ответственных и сложных работ – стал старшим инженером, имею несколько печатных научных работ и одно изобретение. Формальный набор достижений был достаточным.

Я пошел к заведующей аспирантурой Татьяне Сергеевне Галибиной, с которой был знаком. Она была умной женщиной, сидела на своем месте и отлично владела правилами игры. “Вам еще рано, время еще не пришло.” Никаких обещаний, но все же время может прийти. А я всегда был оптимистом. Хотя все равно расстроился, когда через несколько дней встретил своего товарища Лешу Данилина. Он работал конструктором, никакого отношения к науке не имел и, соответственно, об аспирантуре даже не думал. Но он знал о моей мечте. Поэтому, глядя в сторону, он мне рассказал о том, как Галибина в течение часа уговаривала его подать заявление о приеме в аспирантуру. С трудом, но уговорила.

Нонна прекрасно справлялась со своими материнскими обязанностями. Сказать, что я глубоко проникся отцовскими чувствами, было бы неправдой. Да, конечно, чувства были, но как-то со стороны. Нонна не может забыть одну нашу летнюю поездку в Петергоф. Погода была отличной, такое же было настроение, ну а красота фонтанов! Мы немало походили, немного устали, и только тут я обратил внимание на то, что ребенка все время несет на руках Нонна, а я всего лишь сумку с продуктами и запасными пеленками. И во мне взыграло чувство справедливости: “Знаешь что, Нонночка, давай поменяемся барахлом.”

Нонне очень хотелось показать своего сыночка родителям и родственникам, а заодно хоть немного отдохнуть – год был для нее очень и очень нелегким. Поэтому, в ответ на приглашение, она хватает двухмесячного Мишу и летит с ним в Ростов. Потом она рассказывала, что полет оказался очень неспокойным, самолеты тогда были еще небольшими, всех пассажиров укачало, многим было нехорошо. Но наш беспокойный сын требовал дополнительной укачки, и, к удивлению страдающих пассажиров, Нонна ходила взад вперед по проходу самолета и качала ребенка.

А меня примерно в это время тоже качнуло. Неожиданно хорошо качнуло в сторону удачи. Мне сообщили, что моей семье выделили комнату. Несмотря на то, что по условиям распределения я не должен был претендовать на получение жилья, я, как и другие молодые специалисты, еще в 1949 году, записался на прием к заместителю директора. Он был очень вежлив, не сказал категорическое “нет”, но абсолютно ничего не обещал. И вот теперь, без каких-либо дополнительных просьб с моей стороны, мое начальство проявило внимание, и мне дали освободившуюся комнату в самом лучшем институтском доме довоенной постройки, расположенном на 8-ой Советской улице, рядом с институтом.

В этом доме, имевшем неофициальное название “господский”, жил не только директор и многие из руководства института, но и некоторые важные начальники городского масштаба. В частности, в одной четырехкомнатной квартире на втором этаже еще недавно жил Г. Кедров, который был одним из высших руководителей Ленинградской области при Петре Попкове, послевоенном 1-м секретаре Ленинградского обкома. И вместе с Попковым и другими руководителями Ленинграда по “ленинградскому” делу он был репрессирован и расстрелян. Его семью вышвырнули из квартиры. По существовавшим тогда правилам игры квартиры репрессированных давали тем, кто их репрессировал, то есть сотрудникам КГБ. Но, по меркам того времени, “заслуживший” такое поощрение подполковник КГБ, не тянул на четырехкомнатную квартиру, и ему дали только две комнаты из четырех, в которые он и вселился со своей женой и двумя сыновьями подросткового возраста.