Иван Леонтьев-Щеглов - Нескромные догадки

Характерная черта, отличающая всякого искреннего человека, заключается, как известно, в том, что искренний человек всегда говорит то же, что думает. Та же основная драгоценная черта отличает и всякого искреннего художника, то есть он пишет то же самое, что думает и переживает. И чем выше писатель как художник, тем труднее уловима эта реалистическая основа, тем менее обнажены глазу корни цветущего классического древа, спасительной тенью которого мы беспечно наслаждаемся. Поэтому пытливому исследователю классического писателя приходится положить немало труда, прежде чем доискаться этих таинственных животворящих корней, невредимо сохраняющих такое древо жизни на долгие века на радость и удивление потомства.

С первого взгляда казалось бы, что Пушкин в этом отношении представляет наименее затруднения для подобного изыскания… Из немногочисленного наличного состава русских классических писателей трудно указать другого, натура которого заключала бы в себе столько блестящего ума, широкой отзывчивости и высокого вдохновения и вместе такую пленительную открытость характера, столько беспечного добродушия и чисто детской искренности. Это простодушно-тесное единение в Пушкине реальной жизни в самых, по-видимому, прозаических ее мелочах с самой глубокой поэзией подчас прямо умилительно… Например, в письме Пушкина к жене от 25 сентября «1835 года — письме чисто домашнего характера, встречаются между прочим такие строки: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась во время моего отсутствия молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу»… И почти одновременно с письмом выливается из-под того же волшебного пера знаменитая элегия: «Вновь я посетил тот уголок земли…» со знаменитыми строфами, которые по сличению с означенным прозаическим письмом оказываются до некоторой степени старыми знакомыми:

Я взял случайный, нарочно несколько наивный пример, чтобы ярче отметить черту означенного искреннего единения. Этой реальной подкладки, подбивающей и отогревающей все наиболее зрелые произведения Пушкина, лишены, по общераспространенному мнению, лишь высочайшие создания поэта, относящиеся к последнему периоду его творчества: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери» и «Каменный гость» — «Каменный гость» в особенности… По какому-то странному предубеждению это, по выражению Белинского, «совершеннейшее произведение искусства, роскошный алмаз в венце Пушкина» занимает в ряду созданий поэта какое-то совсем исключительное место по своей, так сказать, классической отвлеченности, точно настоящий Каменный гость, забравшийся в толпу своих живых собратьев…

Но откуда же, спрашивается, тогда неотразимая жизненность, чарующая неувядаемость этого действительно редчайшего перла искусства? Живая вода может быть только из живого источника, и теория Достоевского о «всечеловечестве» русского гения, подпирающая пьедестал «Каменного гостя», мало вяжется с истинными законами поэтического творчества, неизменными с начала мира, как законы деторождения… Что Пушкин обладал способностью «перевоплощаться вполне в чужую национальность» и что фабула «Каменного гостя» навеяна пьесами Тирсо де Молина и Мольера, очень мало доказывает, ибо прочность всякой одежды, точно так же, как и художественной формы, зависит не от фасона и цвета, а от добротности материи, то есть в художественном отношении от большей или меньшей прочувствованности данного произведения. «Школа женщин» Мольера оттого так жизненна и популярна, что сюжет ее пережит самим автором и под оболочкой Арнольфа и Агнессы выведена живая история самого Мольера и его легкомысленной возлюбленной (Мадлены Бежар). «Перечтите „Каменного гостя“, — восторженно восклицает Достоевский, — и если б не было подписи Пушкина, мы бы никогда не узнали, что это написал не испанец!»