Иван Леонтьев-Щеглов - Нескромные догадки

Думы эти были, как известно, весьма невеселого свойства. Приближение холеры, денежные затруднения и разные волнения и огорчения, вызванные предстоящей свадьбой, — все это настраивало мысль и лиру поэта на самый скорбный лад… И вот, под влиянием грозного призрака смерти он пишет потрясающие сцены — «Пир во время чумы»; денежный гнет вызывает в нем злые мысли о предательской власти денег, что отражается более чем прозрачно в «Скупом рыцаре». Его собственное высокое положение как писателя и вместе оскорбительная тяжкая материальная зависимость весьма недалеки от положения благородного рыцаря Альбера, вынужденного обращаться за презренным металлом к «презренному жиду». А трагическая сцена барона с сыном, разыгрывающаяся в присутствии герцога, весьма недвусмысленно намекает на известную тяжелую сцену, происшедшую в селе Михайловском между Пушкиным-сыном и Пушкиным-отцом в присутствии брата Льва (послание поэта к В.А. Жуковскому по этому поводу до сих пор нельзя читать без щемящего сердце чувства)*. Наконец, «Моцарт и Сальери» и «Каменный гость»?..

Останавливаюсь на «Каменном госте»…

Не будучи присяжным пушкиньянцем и не имея под рукой рукописи «Каменного гостя», я отнюдь не покушаюсь на точное исследование его реальных основ — мое дело лишь поверить читателю ряд некоторых своих «нескромных догадок», поставив на этом таинственном пути посильные вехи…

Я уже говорил, что поэт в этом, по-видимому, чисто фантастическом произведении свел чисто реальные счеты своей жизни не только в настоящем, но и в будущем. Это, так сказать, самое «сгущенное» пушкинское произведение и оттого такое скульптурно-неотразимое по впечатлению с первой строки до последней (на сцене, впрочем, только один покойный Эрнесто Росси сумел удивительно подчеркнуть эту скульптурность).

Однако как же это так — вдруг «реализм» и «личные счеты», когда героем является Дон Жуан. Позвольте, а разве сам Пушкин не был Дон Жуаном и, подводя «итоги», не мог разве всмотреться попристальнее в собственное зеркало? Да ведь если б портреты всех реальных увлечений Пушкина (не говоря уже о платонических) можно было собрать в особом отделении при Пушкинском музее, так ведь, пожалуй, одной залы показалось бы мало. Не говоря уже об известном «Ушаковском альбоме», где перечислен чуть не весь алфавит женских имен**, бывших предметом его временного обожания. Он сам признается накануне женитьбы своей княгине В.Ф. Вяземской, что его любовь к Nathalie «счетом сто третья». И исто русскому человеку, каковым был Пушкин (хотя как Дон Жуан мало чем уступавшему своему испанскому прототипу), так естественно было подумать в ожидании «холеры морбус» о грехах молодости, о спасении души, даже об аде кромешном… Но не будем забегать вперед.

Сцена первая. Дон Жуан и Лепорелло.

По-вашему, и Лепорелло тоже реальная личность, то есть списана с кого-нибудь из живых лиц? Непременно… И, знаете, мне сдается, с кого? С собственного лакея Пушкина, известного Ипполита, служившего ему неизменно в Петербурге, путешествовавшего с ним в Михайловское и Оренбург, бывшего невольным доверенным его любовных шалостей и, наконец, принявшего из кареты угасающего поэта по возвращении с дуэли. К сожалению, крепостное право наложило свою крепостную печать и на мемуары о Пушкине, пренебрежительно опустившие на своих страницах характеристику прислуг, — и о няне, и камердинере Пушкина мы знаем сравнительно мало, большей частью из писем самого же Пушкина. Но, судя по немногим добродушно-снисходительным строкам, относящимся к означенному Ипполиту, тип был несомненно комический, весьма сродный по чертам с Лепорелло. Возьмите, например, строки из письма Пушкина к жене из Оренбурга: «Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только свет-то мой Ипполит!» В другом месте: «Важное открытие: Ипполит говорит по-французски!..» И далее: «Кто-то ко мне входит. Фальшивая тревога: Ипполит принес мне кофей»…

Очевидно, между слугой и барином существовали самые благодушные отношения, весьма близкие к тем, какие мы видим между Дон Жуаном и Лепорелло. Ипполит, как и подобный же тип слуги в лице камердинера отца Пушкина Гаврилы («le beau Gabriel» (прекрасный Габриель (фр.))), питал слабость к столичной жизни, и ему, конечно, были не по душе ссылка и иные причины, заставлявшие его странствовать с барином по разным захолустьям. Словом, возглас Лепорелло: