Иван Леонтьев-Щеглов - Нескромные догадки

Беру на себя дерзость признаться, что, перечитывая в последнее время много раз Пушкина, я пришел к очень обыкновенному, а пожалуй, если хотите, к очень необыкновенному убеждению, что «Каменный гость» написал нисколько не испанец (несмотря на волшебный обман внешней колоритности), а именно и, так сказать, реально неизбежно… Александр Сергеевич Пушкин, собиравшийся повенчаться на Наталье Николаевне Гончаровой и пророчески перестрадавший, переживший и изобразивший роковую судьбу свою в этом высочайшем произведении своем… Повторяю, оно именно оттого и высочайшее, что Пушкин вложил в него как бы «итог своей жизни» и, точно в фокусе, в волшебном зеркале искусства отразил, и притом с гениально целомудренной сжатостью, высочайшее потрясение и чувство своей личной жизни!..

Смешно в самом деле полагать, что Пушкин, очутившись в 1830 году в селе Болдине, очутившись вдобавок в самом тяжелом состоянии человеческого духа, зорко и меланхолично углубленный в себя и, по собственному признанию, «обеспокоенный и волнуемый своим будущим» (накануне роковой женитьбы и в петле разных денежных затруднений), принявшись за «Каменного гостя», сказал бы себе беззаботно: «А дай-ка попробую настрочить что-нибудь из испанского быта?» Но, надо отдать справедливость, завернулся он в свой символический испанский плащ так ловко и живописно, что все приняли его за настоящего испанца, начиная с Анненкова и Белинского и кончая Достоевским, и не заметили — правда, тщательно скрытого под классическими складками — глубоко страдающего лица поэта. (Также едва ли верно мнение Анненкова, что мотив «Каменного гостя» навеян представлением оперы «Дон Жуан» Моцарта. Вернее всего, что внешняя, анекдотическая сторона «Дон Жуана» и «Моцарта и Сальери» подхвачена Пушкиным из беседы с автором биографии Моцарта Улыбышевым, с которым, судя по запискам А.О. Смирновой, поэт встречался у Карамзиных и который мог случайно натолкнуть его на оба мотива. Как все великие поэты, Пушкин инстинктивно тяготел к общечеловеческим мотивам, стремясь слить свое «личное» с «вечно-мировым», коего зерно он носил в себе по самому существу гения.)

Усиленное старание Пушкина в последние годы скрывать лучшие вещи свои (иначе говоря, «лучшие чувства» свои) под таинственным Anonume (Анонимом (фр.)) и самый факт, что «Каменный гость» появляется в печати лишь через два года после смерти поэта, — все это глубоко знаменательно. Горьким опытом он убедился, что драгоценнейшие сокровища души своей приходится оберегать не только от толпы, но также и от друзей, ибо чем выше рос поэт и в своих произведениях, и в своем собственном сознании, тем мелко-придирчивее становились к нему окружающие.

«Поэт, не дорожи любовию народной!» — пишет он той же осенью 1830 года и замыкается, как истый чародей, в волшебном замке своих поэтических сновидений. В этом случае село Болдино, где он замыкался в полнейшем уединении не только от друзей, но и от соседей, сыграло в деле пушкинского творчества благодетельнейшую роль. «Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов», — пишет он Плетневу 9 сентября 1830 года. А уже 9 декабря того же года, то есть всего через три месяца, докладывает ему же из Москвы, что именно приготовил: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы „Онегина“, 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать, повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonume. Несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: „Скупой рыцарь“, „Моцарт и Сальери“, „Пир во время чумы“ и „Дон Жуан“. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не всё (весьма секретное, для тебя единого). Написал я прозою 5 повестей…».

Кроме того (в особенности осенью 1830 года), Болдино играло в жизни Пушкина как бы роль своего рода «душевной контрольной палаты», где он на свободе один на один размышлял о юности своей…

Но из этого скорбящего сердца вырастали затем чудесные сказочные цветы, нежнейший и удивительнейший из которых есть бесспорно «Каменный гость»…

Давно-давно, еще в бытность мою в гимназии — и притом в самых первых классах, — учитель словесности, пояснявший нам, малышам, красоты пушкинского «Медного всадника», задал по этому поводу классные сочинения. Как теперь помню, на мою долю досталось сочинение на тему: «О чем думал Петр Великий, стоя на берегу пустынных волн». Признаться, много потел я над этим мудреным вопросом и так и не додумался до того, о чем Петр Великий думал, за что и был наказан единицей. И вот спустя с лишком тридцать лет вырастает передо мной вопрос не менее любопытный: «О чем думал Пушкин осенью 1830 года, сидя в селе Болдине?!..»