Станислав Никоненко: Третья жизнь

Весной 1941 года, за несколько недель до начала войны, на экраны кинотеатров вышел новый кинофильм о молодой учительнице и ее учениках, о любви, дружбе, о поисках места в жизни. Он быстро завоевал симпатии зрителей, тем более что снимались в фильме такие популярные актеры, как Валентина Серова и Михаил Астангов. Назывался кинофильм «Весенний поток», автором сценария был писатель Юрий Слёзкин, для которого эта работа стала важным этапом в творческой жизни, ибо теперь, казалось ему, долгие годы материальных тягот и критического шельмования остались позади. Юрий Слёзкин обретал прочное место в советском искусстве.

Окрыленный успехом, полный новых творческих замыслов, Слёзкин отправляется в Воронежскую область, в Задонск, где так хорошо, удачно работалось в предыдущие лета…

В самый страшный для Москвы день, 16 октября 1941 года Слёзкин с женой на попутной полуторке въехал в охваченный паникой город. В крыше его дома зияла дыра от бомбового попадания, комната уцелела чудом, на полу, на письменном столе лежали груды рухнувших обломков кирпича и штукатурки.

Чуть больше полугода спустя, 15 июня 1942 года, Слёзкин напишет: «Враг слизывает постепенно места, по которым пролегал мой жизненный путь. Давно уже потеряна Вильна, Гродненская губерния (где были Мелешки), Двинск, Режицкий уезд, где Стружаны, Полоцк, Витебск, Илово и Улла… Все детство сгинуло не только во времени, но и в пространстве — ничего от него не осталось, ничего, что могло бы напомнить о нем… За детством — юность, молодость — Петербург, ныне Ленинград, растерзан, разгромлен, опустошен (там жила еще тетя Вера и ее дочь Нина с мужем — они, конечно, погибли от голода). И, наконец, места отдыха и работы последних лет — от них тоже ничего не осталось: Чернигов, Новгород-Северск, Короп, Кролевец, Середа-Буда и самый близкий, Задонск, может быть, сейчас пылает…

Судьба моя так сложилась, что все позади исчезает навеки — люди, дела, следы ног… Это, конечно, не только мое личное горе, это горе целого поколения, но у меня оно особенно разительно, подчеркнуто, как в литературе. Ни одной идущей от младых дней нити, которая не была бы оборвана. Оборваны родственные связи, многократно обрывались, чтобы никогда не возобновляться, связи дружеские, деловые… Заново строилась не однажды семейная жизнь, заново обживались места („постоянное место жительства“), заново, что всего труднее, не однажды приходилось начинать свой литературный путь, несмотря на то, что никогда не изменял ему… И теперь опять, на склоне дней, когда силы гаснут (их с лихвой хватило бы на продолжение ), я у обрыва… и что там впереди, никто не скажет. А ведь перед самой войной мне в который раз удалось подняться, „завязать узелок“ — „Весенним потоком“ для дальнейшего ровного, безболезненного движения . Нет — снова оборванная нить. ‹…›

Вот история жизни человека, которого нельзя себе представить живущим в девятнадцатом веке. Моему деду, моему отцу, всем их современникам дана была от младенчества крепкая нить, и даже самым строптивым и непостоянным из них не удавалось ее оборвать до последнего часа жизни. Значит, дело тут не в человеке, не во мне, а во времени, во взаимодействии характера и эпохи. Причем надо заметить, человек моего поколения не утратил любви к постоянству, что особенно трагично…» [1] Дневник всюду цитируется по рукописи, в настоящее время находящейся в фонде Ю. Л. Слёзкина в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки. Далее ссылки на дневник специально не оговариваются.

Горестные эти размышления Слёзкин записал в дневнике, когда ему было 56 лет. И то, что он дожил до этого возраста и его почти обошла стороной тюрьма и ссылка,— одна из случайностей судьбы, которыми богата наша послереволюционная история, ибо происхождение писателя и родственные связи явно не сулили ему ничего хорошего в стране победившего пролетариата, где дворянские корни вызывали подозрение и недоверие, а наличие родственников в штате императорского двора и среди высших чинов министерства внутренних дел и вовсе грозило стать одним из пунктов обвинительного заключения. Но об этих своих родственных связях писатель предпочитал не распространяться, и, например, портрет его тетушки, фрейлины ее императорского величества, писанный Л. О. Пастернаком, сохранялся у него лишь потому, что принадлежал кисти знаменитого художника…