Станислав Никоненко - Третья жизнь

В памфлете «Скоморохи революции» Ю. Слёзкин с любовью и гордостью говорит о русском искусстве, русской литературе. Именно в них он видит наиболее полное проявление русского духа, духа народа, его великих потенций.

«Скажите, что прежде всего приходит вам в голову, когда далеко от березового закута, в „прекрасных заграницах“, вы начинаете вспоминать о России, когда вас невольно потянет поговорить о ней с вашим другом, или так с кем-нибудь, с первым встречным, когда у вас на одну хотя бы минуточку внезапно оживает сознание того, что вы — русский.

Что больше всего любите вы из того, что дала вам Россия, чем могли бы вы гордиться, не показавшись смешным? Ну, конечно же, русским искусством, русским творчеством. И только им. Не станете же вы говорить серьезно о русской государственности, общественности, русской промышленности или русской науке ‹…›

Нет, конечно, никакой у нас не было бы культуры и не смели бы мы вести своего государственного летосчисления — если бы у нас не было Пушкина, Достоевского, Толстого; если бы не было у нас Строгановских иконописцев и кустарей, и народных сказок, и не было бы Врубеля, и не было бы памятника Петру на Сенатской площади» [12] С л ё з к и н Ю. Скоморохи революции // Журнал журналов. 1917. № 32—33. С. 8—9. .

Слёзкин приветствует революцию, считает, что она совершена именно народом, и осуждает интеллигенцию, испугавшуюся стихии и бежавшую, предавшую интересы народа и его культуру.

Развал, разброд, разруха при Временном правительстве — кто виноват во всем этом? Только не народ. Слёзкин не может объяснить происходящего и поэтому обвиняет во всем болтливую интеллигенцию, которая даже не смогла дать революционной программы.

«И не народ, не толпа,— пишет Слёзкин,— виноваты, что вот день за днем все, чем привык гордиться русский, расхищается — и язык, и сокровища духа, и творчество. Не народ виновен, что загажены дворцы, разворованы музеи, коверкается наш святой язык и на развалинах ни одно слово , ни одно дело не создано нами, ни один символ не окрыляет нас».

Свой памфлет писатель заканчивает вопросом: «Кто же сильный, прямой и честный скажет наконец народу истинную правду и, взяв его за руку, не заискивая, выведет его на путь творчества, любви и бережливой памяти?» [13] Там же. И хотя Слёзкин не мог дать ответа на этот вопрос, однако увидел, что большевики сразу же после Октябрьской революции стали на путь сохранения культурных богатств страны.

Остановив погромы, самосуды, террор толпы, новая власть приступила к положительной работе — собиранию, сплочению народа, к сохранению и воссозданию памятников старины. Появились новые музеи, были построены тысячи школ, библиотек, открылись новые театры, музыкальные и художественные училища…

Видимо, этим объясняется то, что Слёзкин проявил готовность сотрудничать с новой властью. Так, в 1919—1920 годах он работает в литературных организациях Чернигова и Владикавказа, образованных местными ревкомами.

Мировая война, революция, Гражданская война… Для многих дореволюционных деятелей культуры эти эпохальные события становились переломным моментом, а иногда и крахом. Не все смогли сразу осознать и суть происходящих событий, и их направленность, и их неизбежность, необходимость.

Не сразу пришел к полному пониманию и Юрий Слёзкин. Он ждал перемен, жаждал их, потому что видел всю гниль и разложение царского режима. Он готов был служить своим пером, своим талантом новому строю, новому человеку новой России, но почувствовать обновленную страну должен был душой, глубоко. Этим объясняются его метания из конца в конец России. «Подлинная революция была для меня полной ошеломляющей неожиданностью, принятой мною как наше новое любопытное фабулистическое развитие действия»,— писал позднее Юрий Слёзкин [14] С л ё з к и н Л. «Пока жив, буду верить и добиваться». С. 278. . И как многие представители старой интеллигенции, он проходит через чистилище сомнений, раздумий, ошибок и срывов. Коротко свой путь в первые послереволюционные годы Слёзкин представил так: «от сотрудничества в „Нашей газете“ и „Вечерних огнях“ — к „Крестьянской коммуне“, от скепсиса — к революционной восторженности, от организации Союза деятелей художественной литературы — к бегству за белым хлебом в Чернигов, от заведования подотделом искусств (вполне искреннего — с отдачей себя целиком) — к глупейшему сотрудничеству в „Вечернем времени“ и снова налево» [15] Там же. .