Татьяна Москвина - Всем стоять

МОСКВИНА: В вашей съемочной группе вас в шутку называют «японский гражданин», некоторые ваши неигровые картины посвящены людям Японии («Смиренная жизнь», «Дольче») и вас там особенно уважают и любят. Может, Япония – это та страна, где отдыхает ваша измученная душа?

СОКУРОВ: В моем представлении, японская культура – она маленькая, крошечная, ее можно вот взять всю в ладошку и все увидеть – все храмы, живопись, поэзию, керамику, кимоно… она маленькая, и в ней уютно. Это единственная страна в мире, где я не чувствую себя иностранцем. Я в Японии бываю чаще, чем в Москве, и поездил по ней, наверное, больше, чем по России. Мне нравится японская деревня, нравится их национальная религиозная полифония, нравится их умение молчать, умение соблюдать дистанцию в отношениях с другими людьми. Японцы очень доверчивы, очень ранимы, и это, конечно, самая трагичная нация, самый трагичный народ из существующих сегодня на земле. Когда приезжаешь, не покидает ощущение, что вот-вот что-то произойдет, какая-то трагедия. Они живут в огромном напряжении. Это сказка, что в Японии высокий жизненный уровень, он средний, чаще низкий, но главное – сильнейшая усталость чувствуется во всем народе, от политической элиты до самых низов. Они до такой степени устали от жизни, они так много успели сделать из своей жизни, и преодолевая себя, и преодолевая кошмарные последствия Второй мировой – они были гораздо тягостнее, чем даже у нас, потому что были связаны с национальным унижением и с тем, что американцы делали с этой страной. Невероятная усталость от жизни пронизывает Японию. Люди устали от своей истории, устали от проблем и вопросов, на которые они никогда не станут отвечать в силу своего характера, где-то внутри у них все кипит, болит, сильно болит – а они не лечат. Но если японцы тебя любят – они это делают нежно и открыто, и с такими сердечными проявлениями любви, причем со стороны многих людей, я нигде не сталкивался, только там. Знаете, такое отношение сделало меня лучше.

МОСКВИНА: Вы задумали тетралогию о вождях ХХ века и сделали два фильма – «Молох» и «Телец». На очереди – «Солнце», и к вашему Гитлеру и вашему Ленину присоединится неведомый русскому зрителю император Хирохито, а потом, в финале цикла – мегаобраз, «Фауст» по Гёте и Томасу Манну?

СОКУРОВ: Еще рано об этом говорить, с «Солнцем» – особенная проблема, поскольку эта персона в Японии абсолютно не обсуждаемая, эта фигура никогда не показывалась в кино. Меня уже предупреждали там – у нас много экстремистов, вас могут убить, поскольку изображение императора невозможно. Я только не понимаю, почему. Вы говорите, Фауст – мегаобраз? А я воспринимаю историю доктора Фауста как интимную, частную историю отдельного человека, очень лирическую, музыкальную, печальную… Взять такой красивый город, например, Вену, чтобы на экране чувствовался уют, шоколад, сливки… простая такая история с умными актерами. Хотелось бы следовать великому романному принципу единого повествования в нескольких частях, но кинематографисту это не так-то просто сделать. Я же знал, снимая «Молох», что это только четвертая часть замысла, а с меня спрашивали, как за отдельное целое. У писателя есть преимущество: он может написать и отложить, а потом только предъявить все произведение обществу или хоть самому себе, в конце концов.

МОСКВИНА: В вашей колыбели было немало даров от разных фей, вот только здоровья не положили, к сожалению. А работаете вы беспрерывно. Откуда силы-то берутся?

СОКУРОВ: Сам не знаю. Конечно, если бы кто-нибудь мог мне объяснить несколько десятилетий назад, куда я иду и что меня ожидает, я никогда бы не пошел, я никогда бы не стал этим заниматься, но таких людей не было, мне, наоборот, говорили: «давай, давай!» и помогали в этом, лезть по этой лесенке туда, и никто не говорил, что там, во-первых, ничего нет, во вторых, никого нет, и ничего там не дают… Но так сложилась жизнь, что делать. На режиссере огромная ответственность, у тебя съемочная группа, ты работаешь с людьми, которых любишь и которые относятся к тебе с огромной нежностью и терпением. Если, работая над одной картиной, тут же не начать вплотную заниматься и следующей – ничего не будет. Денег на блюдечке никто не приносит, а съемочная группа небольшая, так что это превращается иногда в каторгу просто. Я не знаю, как другие кинематографисты организуют свою жизнь, но из своего положения я не вижу выхода. Знаете, как-то в свое время Шостакович говорил: «Да, я знаю, что в моих произведениях очень много недостатков» и начинал перечислять недостатки, я читаю и думаю: «Боже мой, где же в этом квартете есть недостатки, что-то я не могу вспомнить», перестаю читать, ставлю квартет, слушаю. Потом опять читаю Шостаковича: «…но, – говорит он, – я люблю их». Так получается и в моей жизни. Ведь все это по любви делается, никто не заставляет, не принуждает, в этом смысле я – счастливый человек, и вся наша группа – счастливые люди, мы за свою жизнь не сделали ни одного произведения по принуждению или по заказу.