Татьяна Москвина - Всем стоять

История зигзагов, заблуждений, слияния неслиянного отразилась в нем.

Я спросила его о роли короля Лира. Он сыграл его в спектакле Геннадия Тростянецкого, и Тростянецкий говорил мне, что, лишенный уже всех постов, Горбачев работал замечательно: не опаздывал, слушал, не подводил. И вот в нашем последнем интервью Игорь Олегович говорит мне: «Лир – чудесный человек. Он ведь верил им, верил, что все будет прекрасно…» Тут же я спрашиваю его: «Вы жалеете о чем-нибудь?» – и вдруг слышу ответ: «Да, я жалею. Я был слишком добр. Я мало давил гадов и много им потакал». Это была фантастика, на меня глянуло страшное лицо страшного человека, некое предыдущее его воплощение – какой-нибудь римский император. Мне кажется, если человек приходит к актерскому труду, до этого он переживает долгую цепь рождений. И Горбачев много про это знал. То есть за 25 минут этот человек изменялся на моих глазах не меньше шести раз!..

Он рассуждал о том, что Чичиков – это постаревший Хлестаков (простая и хорошая мысль), в нем играли искры разума, он прекрасно рассуждал об учениках и о любви к русскому театру – и вдруг опять возникало нечто страшное…

Это невероятное существо переливалось ртутным блеском… И я подумала тогда вот что. Фраза «не судите да не судимы будете» не запрещает нам судить. Она только нас предупреждает: каким судом судите вы – таким будут судить и вас. Какой мерой мерите вы – такой будут мерить и вас. Судите, мерьте, но знайте – тем же судом… И я подумала, что я согласна, что отказываться от суда и меры не буду. Но насколько эту меру трудно найти, когда, как правильно сказал Игорь Олегович Горбачев, – вот такие мы, русские…

2003

Беседа с Александром Сокуровым

МОСКВИНА: Александр Николаевич, хорошо ли вы помните свое детство?

СОКУРОВ: Из раннего детства я практически ничего не помню, кроме двух-трех маленьких эпизодов. Эти эпизоды хорошо говорят на самом деле и о родителях, и о ребенке, но все остальное пространство – как будто его и не было. Мне иногда даже кажется, что и эти эпизоды выдуманы, вот такая странная жизнь. Мы ведь кочевали много: семья военнослужащего, перебирались с места на место. Мне в детстве посчастливилось жить рядом с людьми разных национальностей. В нашем классе учились и немцы, и евреи, и азербайджанцы, и армяне, и турки, кого только не было. Сейчас даже не представляю этого. Помню, что не было подростковой озлобленности, и уж точно не было никакой национальной проблемы. Мне кажется, мои школьные годы были много мягче, чем у современных молодых людей, у нас было меньше неврастении, мы были более целостными людьми, мы были, без сомнения, более читающими людьми, мы были менее политизированными, это я точно помню, и не было какой-то пошлости во взаимоотношениях.

МОСКВИНА: Вы были в молодости увлечены идеями социализма?

СОКУРОВ: У меня нет ностальгии по прошлому, но у меня есть глубокая горечь. Я не хотел бы, чтобы русская общественная практика была бы виновата в том, в чем она виновата. Но социализм дискредитирован – отвратительным трудом и ужасающими преступлениями и нашей власти, и нашего народа. Ничего нет хорошего в том, что в мире осталась только одна система жизни людей, одна система организации общества. И то, куда мы вернулись, нисколько не лучше того, что было. Что-то в социализме укладывалось в общественную традицию и национальный характер, иначе это не держалось бы так долго. В молодости у меня, как у всякого читающего человека, было внутри свое идеалистическое пространство, и там было какое-то доверие к социалистическому пути: мне казалось, что если внутри той политической системы проявить настойчивое сопротивление, то что-то можно доказать, что-то можно исправить. Одновременно с тем я сознаю, что когда-то мы, в том числе и я, предали многих из тех, кто имел мужество бороться против несправедливости. Когда я учился на историческом факультете в Горьковском университете, как раз происходила вся эта борьба Солженицына с государством, но я ведь не сел в поезд, не поехал в Москву. Я не пошел тогда к студентам-диссидентам, и ни в одной студенческой демонстрации не участвовал. Я был маленьким человеком, незрелым, невыросшим, и не было у меня тогда внутри силы для этого, моей собственной силы.

МОСКВИНА: Но во ВГИКе уже пришлось и самому бороться. Когда вашу дипломную работу, картину «Одинокий голос человека», решено было смыть, за вас заступился Андрей Тарковский. Вы были с ним лично знакомы?