Грегуар Шамаю - Теория дрона

Эта программа оценивала, какое количество гражданских лиц будет убито при данном авианалете. Результаты, представленные генералу Томми Фрэнксу, указывали, что двадцать две запланированные бомбардировки повлекут за собой высокое число тех, кого они называли раздавленными козявками – или около тридцати убитых гражданских в ходе каждой атаки. Фрэнкс сказал: “Вперед, парни, мы сделаем это все двадцать два раза”» 520.

Жестокость военных в данном случае не является, как утверждал Аркин, следствием ошибок и злоупотреблений низших чинов, рядовых солдат, которых вводит в заблуждение туман войны или охватывает пыл боя. Эта жестокость изначально не является чем-то драматическим. Она состоит всего лишь в том, чтобы установить приемлемое значение переменной величины. Каково будет значение, соответствующее переменной величине «Minimum Carnage» [52]? Неизвестно. Больше тридцати убитых гражданских. О’кей. Но это незначительное решение о решении, которое заключается в одном слове или нажатии на клавишу, имеет самые разнообразные последствия, при этом очень конкретные, и даже чересчур конкретные.

Как ни странно, это все еще может кого-то удивить: самое страшное преступление состоит не в открытом нарушении закона, а в отступлениях от его суверенного применения. Обыденная военная жестокость пребывает в своем праве, спокойно в нем устроившись за непробиваемым словесным щитом. Без крайней необходимости она никогда из-за него не показывается. Формы современной военной жестокости в массе своей являются легальными. Они функционируют скорее в качестве правила , а не в качестве исключения. Если они все же являются исключением, то не из-за приостановки действия закона, но скорее из-за его спецификации или уточнения в соответствии с их интересами, до тех пор, пока он не сдается практически без боя. Эта жестокость формалистична, хладнокровна, технологически рациональна и подчинена расчетам, той разновидности расчетов, которая должна сделать весьма этичными роботов-убийц будущего.

Когда июльское восстание 1830 года достигло своего апогея и становилось понятно, что населению Парижа удастся сбросить режим, герцог Ангулемский обратился к своему помощнику со следующими словами:

«– Уничтожьте баррикады.

– Сударь, на них восставшие, а они сопротивляются.

– Прикажите национальной гвардии стрелять в повстанцев.

– Сударь, национальная гвардия отказывается стрелять.

– Она отказывается! Это бунт, прикажите войскам стрелять по национальной гвардии.

– Но войска отказываются стрелять по национальной гвардии.

– Тогда стреляйте по войскам 521».

Но, разумеется, уже не оставалось никого, кто мог бы это сделать…

В 2003 году, когда фирма Northrop Grumman представила военным прототип своего боевого дрона Х-47А, один из офицеров в сердцах воскликнул: «По крайней мере, этот самолет не будет мной командовать» 522.

Вопреки тому, что предполагали научно-фантастические сценарии, опасность не в том, что роботы перестанут подчиняться; все как раз наоборот: они никогда не выйдут из подчинения.

Потому что в ряду человеческих слабостей, которые роботы призваны устранить, есть одна, о которой забыл упомянуть Аркин: способность быть непокорным 523. Роботы, конечно, сбоят и выходят из строя, но они не артачатся. Роботизация солдата, которая ошибочно считается фактором повышения его этичности (но при этом верно, что новое определение «этики» через способность механически подчиняться правилам означает, что она станет синонимом дисциплины и самой тупой покорности), на самом деле является наиболее радикальным решением старой проблемы отсутствия дисциплины в армии. Покончить с самой возможностью неподчинения. Сделать непокорность невозможной. Даже рискуя таким образом упразднить, одновременно с возможностью злоупотреблений, основной фактор внесудебного ограничения вооруженного насилия – критическое сознание акторов 524.

Проблема не в том, человек или «машина» обладает контролем. Это необоснованная формулировка. Реальный смысл заключается в материальной и политической автономизации этой «группы вооруженных людей», которая и является государственным аппаратом.

* * *

Теории порой замечательно описываются при помощи единственной иллюстрации. На фронтисписе «Левиафана» изображен гигант, торс которого возвышается над страной.

Мы узнаем все классические атрибуты суверена: меч, корону, скипетр. Но внимание привлекает скорее его облачение. Кольчуга, в которую он облачен, да и само его тело, сотканы из крохотных человеческих тел. Государство – это артефакт, машина, даже «машина машин», но составляющие ее детали – не что иное, как живые тела его подданных.