Артем Драбкин - Я дрался в штрафбате. «Искупить кровью!»

Был майор в прошлом, как объяснил, из ленинградских урок, пока еще до войны не подался в армию. Курносое лицо его с выпученными наглыми глазами вполне соответствовало этому происхождению.

На следующее утро, едва встав, грешный майор сказал нам:

— Слышь, танкисты, разговор есть, последние известия. Я свою линию вроде нашел. Не виноват я. Товарищ Сталин в ноябрьском приказе дал войскам прямую директиву: «Уничтожить всех немецких оккупантов до единого, пробравшихся на нашу землю». Точка. Был такой приказ Верховного, или я вру? Вот я и выполнял приказ. Так трибуналу и доложу. А раз так, то и спросу с меня быть не может. Я это все под утро понял. Прямо как просветление нашло! Ну как?

— Вполне, — сказали мы. — Звучит.

А Куц добавил:

— Только вот просветление, надо полагать, не сегодня нашло, а тогда же? Верно?

С этого момента майор заметно приободрился. «Не посмеют пойти против товарища Сталина, духу не хватит!» — то и дело убеждал он себя. Ход был подлым, но удачным.

Майор был здесь единственным нашим собеседником и советчиком. Все остальные обитатели подвала были отгорожены от нас стеной молчания. Кроме редких «да» и «нет», общение с нами уже не было возможным. Мы остались для них за чертой, отделившей продолжающих путь от них, закончивших его. Мы были чужими, наш язык и наши интересы остались за этой чертой. Погруженные в себя, они почти не общались и друг с другом.

Мы знали уже что-то о них, но в детали не вдавались. Один, школьный учитель физики, при немцах нашел себя в роли начальника районной полиции. Двое — каратели из зондеркоманды. Один — станичный староста. Молоденький азербайджанец, совсем мальчик, — диверсант, взятый в плавнях Кубани со всем своим подрывным арсеналом. Этот сидел почти все время в дальнем углу, откуда порой доносились его всхлипывания.

Майор, томившийся от безделья и предчувствий, иногда принимался выпытывать у этих нежильцов детали их преступлений и прошлой жизни. Ему не отвечали вовсе, либо ответы эти были односложны и замедленны. Это не мешало ему завершать каждую свою попытку гневными обличениями и оценками:

— И правильно вас, гадов, уничтожат! Предателям матери-Родины никакой пощады быть не может!

После одной из таких его тирад, когда казалось, что реакции, как обычно, не последует, ему после долгой паузы тихо ответил из темноты учитель-полицай:

— Ты, наверное, прав, майор, что расстреляют нас за дела. Иного я и не ждал. А насчет измены вопрос, думаю, сложнее. Не было ведь матери-Родины. Не было. Была жестокая мачеха. И были мы ей не дети, а пасынки, жертвы ее. Это она нам изменила, загубила-замучила безвинно полстраны. А мы уж потом изменниками стали, когда увидели, кто она нам есть. А в остальном ты, будем считать, прав.

Со стесненным сердцем внимали мы этим страшным словам, ни слышать, ни понимать которые было невозможно.

— Дак ты еще и антисоветчик, мать твою! — рявкнул в его сторону майор.

— Что есть, то есть, теперь чего уж тут скрывать, — миролюбиво ответил тот и умолк.

А между тем жизнь в потемках продолжалась. Утром и вечером спускали чайник с кипятком и по куску хлеба. Днем полагалась каша, но ее не брали. Местным осужденным их жены и родные приносили в изобилии превосходную снедь, последнюю их отраду. Но не елось им и не пилось, и не было в том отрады. Все эти благоуханные наваристые борщи в заботливо укутанных посудинах, вся эта отменно приготовленная домашняя еда доставалась нам и караульным. И потому угощались мы, как давно не приходилось и как долго еще не придется.

Днем обитатели подвала отсыпались после бессонных, напряженных ночей, проведенных в ожидании шагов наверху: придут или не придут этой ночью — и за кем… Прислушивались, курили, молчали.

Приговор трибунала исполнялся не сразу, а после утверждения его Военным советом армии. Но регулярности в заседаниях совета не было, он собирался в зависимости от боевой обстановки, и потому невозможно было даже примерно определить время наступления рокового момента. Ждать можно было каждую ночь. И каждую ночь они ждали.

За ту неделю, что мы просидели в подвале, увели двоих — карателей. Обоих в глухое время, перед рассветом, как и полагается почему-то по закону жанра. Они — и с ними — не прощались. Выстрелов слышно не было — должно быть, увозили подальше, в степь.

Но настал день седьмой, и из нестерпимого сияния открывшегося люка воззвал к нам глас архангела: