Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Прервем цитату, дабы отметить некоторые значимые детали предложенной Тургеневым картины мира. Поместив Москву в его центр, аки Птолемей, автор очевидно противопоставляет европейский «Запад» Кунцева евразийской черноземности «Юга» Царицына, а Августину Христиановну — Уварам Ивановичам, некий «романогерманизм» вообще — некоему «славянотюркизму» pari, так сказать, causa. Приметив, продолжим…

Солнце уже высоко стояло на безоблачной лазури, когда экипажи подкатили к развалинам Царицынского замка, мрачным и грозным даже в полдень (позволим себе курсивом фиксировать, «романтический» взгляд публики на памятник русского классицизма. — Вд.). Все общество спустилось на траву и тотчас же двинулось в сад. Впереди шли Елена и Зоя с Инсаровым; за ними, с выражением полного счастия на лице, выступала Анна Васильевна под руку с Уваром Ивановичем. Он пыхтел и переваливался, новая соломенная шляпа резала ему лоб, и ноги горели в сапогах, но и ему было хорошо; Шубин и Берсенев замыкали шествие.

«Мы будем, братец, в резерве, как некие ветераны, — шепнул Берсеневу Шубин. — Там теперь Болгария», — прибавил он, показав бровями на Елену.

Отметим здесь настойчивое moderato начала панславянской темы, не только актуальной в политике тех лет, но и востребованной героями именно в Царицыне в его подспудном споре «панславянской» и «трансконтинентальной» версий готики.

Между тем все общество подошло к беседке, известной под именем Миловидовой [космополитическому «Бельведеру» предпочтен скалькированный, но родной «Миловид». — Вд. ], и остановилось, чтобы полюбоваться зрелищем Царицынских прудов. Они тянулись один за другим на несколько верст; сплошные леса темнели за ними. Мурава [без церковнославянизма какой патриотизм! — Вд. ], покрывавшая весь скат холма до главного пруда, придавала самой воде необыкновенно яркий, изумрудный цвет. Нигде, даже у берега, не вспухала волна, не белела пена; даже ряби не пробегало по ровной глади. Казалось, застывшая масса стекла тяжело и светло улеглась в огромной купели, и небо ушло к ней на дно, и кудрявые деревья неподвижно гляделись в ее прозрачное лоно. Все долго и молча любовались видом; даже Шубин притих, даже Зоя задумалась. Наконец все единодушно захотели покататься по воде. Шубин, Инсаров и Берсенев побежали вниз по траве взапуски. Они отыскали большую, раскрашенную лодку, отыскали двух гребцов и позвали дам <���…>

Часы летели; вечер приближался. Анна Васильевна вдруг всполошилась. «Ах, батюшки мои, как поздно, — заговорила она. — Пожито, попито, господа; пора и бороду утирать» [вновь отметим «народную», «древлерусскую» выспренность высказывания. — Вд. ]. Она засуетилась, и все засуетились, встали и пошли в направлении к замку, где находились экипажи. Проходя мимо прудов, все остановились, чтобы в последний раз полюбоваться Царицыном. Везде горели яркие, передвечерние краски; небо рдело, листья переливчато блистали, возмущенные поднявшимся ветерком; растопленным золотом струились отдаленные воды; резко отделялись от темной зелени деревьев красноватые башенки в беседки, кое-где разбросанные по саду. «Прощай, Царицыно, не забудем мы сегодняшнюю поездку!» — промолвила Анна Васильевна… Но в это мгновенье, и как бы в подтверждение ее последних слов, случилось странное происшествие, которое действительно не так-то легко было позабыть.

Итак, абзацем и всем совокупным синтаксисом отмечен конец национальной и панславянской идиллии с «миловидами» и прочими «муравами» да «бородами» при уварах Ивановичах, охотно принимаемыми болгарином Инсаровым и, стало быть, всеми «братушками», включая чехов, мораваков, словенцев, словаков и многих пр. за правду, коей противостоит, надо полагать, романо-германское зло.

А именно: не успела Анна Васильевна послать свой прощальный привет Царицыну, как вдруг в нескольких шагах от нее, за высоким кустом сирени, раздались нестройные восклицания, хохотня и крики — и целая гурьба растрепанных мужчин, тех самых любителей пения, которые так усердно хлопали Зое, высыпала на дорожку. Господа любители казались сильно навеселе. Они остановились при виде дам; но один из них, огромного росту, с бычачьей шеей и бычачьими воспаленными глазами, отделился от своих товарищей и, неловко раскланиваясь и покачиваясь на ходу, приблизился к окаменевшей от испуга Анне Васильевне.

— Бонжур, мадам, — проговорил он сиплым голосом, — как ваше здоровье? [отметим «смесь французского с нижегородским», на котором заговорил враг. — Вд. ].