Анна Масс - Песочные часы

— Я с тебя шкуру сдеру!

Она, когда впадала в ярость, могла поднять за шиворот десятиклассницу. Мы ее жутко боялись.

И вот я в третий раз стою перед директорским столом, а напротив меня, в кресле, сидит Любаша и что-то пишет.

Она отложила ручку, подняла голову и приказала:

— Рассказывай.

— А что рассказывать? — спросила я с трусливой готовностью.

— Когда последний раз собирались у Калашниковой?

— Восьмого. В субботу. На ее день рождения.

— Кто был? Фамилии!

— Многие. Я уже точно не помню.

— Врешь! — закричала Любаша. — Помнишь! В глаза смотреть!

Я взглянула ей в глаза — круглые, яростные до белизны, и мои глаза тут же заволокло слезами.

— О чем говорили?

— Ни о чем таком… Мы в испорченный телефон играли…

— Стишки упадочные переписываете? — свирепым шепотом спросила Любаша. — Ахматову тайком читаете? Кто руководит организацией? A-а? Говори!

— Да нет, Любовь Георгиевна! У нас нет никакой организации! — (Какие слова найти, чтобы убедить ее?!) — Мы просто так собирались! Честное слово! Чай пили… А ничего такого мы не…

— Ты, — прервала мой лепет директорша. — Лично ты. Вылетишь. Из школы. С волчьим билетом. Если не назовешь членов организации и не расскажешь, чем занимаетесь на тайных собраниях. Скажешь — поставлю тройку за поведение, этим отделаешься. Ну?

В ошарашенной голове моей тупо заработала мысль: назвать — тройка по поведению, не назвать — волчий билет. Тройка лучше, чем волчий билет. Но кого назвать, если некого назвать?

— Ну?! — страшным голосом крикнула Любаша.

В кабинет сунулась секретарша Ольга Фроловна с какими-то бумагами. Любаша гаркнула: «Вон отсюда!» — и старушка скрылась, бросив на меня сострадательный взгляд.

— Вот он, приказ об исключении, — сказала Любаша. — Мне его только подписать.

И она обмакнула ручку в чернила.

— Не надо! — завопила я. — Любовь Георгиевна, я же не отказываюсь! Но я же не знаю, кого назвать!

— А ты вспомни, — сказала Любаша. — Кто был. О чем говорили. Кто больше всех говорил. Если хорошенько подумаешь, то вспомнишь. Вот тебе бумага, вот ручка. Не хочешь говорить — напиши. А я пока по делам схожу.

Она вышла из кабинета, звеня ключами.

Хоть бы она с лестницы свалилась!

Но она вошла, и снова началось. Любаша орала: «Так-то ты поддерживаешь честь школы!» Я рыдала, слезы капали на лист бумаги. Вот, опять звонок — это уже, наверно, с пятого урока, а меня взяли со второго.

Дверь открылась, и вошла Нина Рудковская, а вслед за ней остальные пять комсомолок нашего класса.

— Кто пропустил?! — заорала Любаша. — Что надо?

Девчонки робко столпились у двери, а Нина одернула платье и вышла вперед.

— Любовь Георгиевна! Мы, комсомолки седьмого «А», пришли защитить свою подругу. Мы даем вам слово, что она ни в чем не виновата.

— Что? — сказала Любаша. Это прозвучало как «Чта-а?!» — высшая форма презрения. — Может, ты и Калашникову защищаешь?! А-а?!

Нина всегда была бледная, а сейчас она стала просто белая. Голос у нее срывался, но не от страха. Она, когда чувствовала свою правоту, — никого не боялась. Хотя Любашу и она боялась.

— Да, я и Калашникову защищаю, — сказала Нинка. — Я с ней провела долгую, откровенную беседу. Она признала, что у нее много личных недостатков. Но ведь личные недостатки могут быть у каждого, важно, чтобы человек их осознал и начал с ними бороться. Калашникова обещала, что начнет, и я ей верю. Что касается Ахматовой, то она не знала, что она запрещенная.

— А вот я и тебя выгоню вместе с ней, — сказала Любаша. — Чтобы не верила, кому не надо.

— Я считала вас справедливой, — сказала Нина. — Я вас уважала. А вы несправедливая. Я вас не уважаю и не боюсь.

Это она — Любаше!

Дзын! Ключи брякнулись на стол.

— Все убирайтесь отсюда! — приказала Любаша. И, брезгливо взглянув на меня: — И ты пошла вон!

Толкаясь, мы вывалились из кабинета в тамбур, где сидела Ольга Фроловна (потом я узнала, что это именно она отыскала Нину и сказала ей — идите, выручайте свою подругу), оделись — и на улицу. А там было солнце, с крыш сбрасывали снег. На тротуарах лежали сверкающие россыпи разбитых вдребезги сосулек. Дворники, подняв головы, смотрели, как отрываются от карнизов и падают вниз ледяные глыбы.

Странно, но ничего нам тогда не было. И тройку по поведению мне не поставили. И Калашникову на открытое комсомольское не вызвали. Ляля Розанова сказала на бюро (а Нина потом передала мне), что Любаша ей посоветовала оставить Калашникову в покое. А Любашины советы воспринимались как приказы.