Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Дважды Нобелевский лауреат в области физики и химии МАРИЯ СКЛОДОВСКАЯ-КЮРИпопросила напоследок йогурта и, размешивая его ложечкой в чашке, словно бы стеклянной палочкой в стеклянной химической ступке из её лаборатории в Институте радия, спросила дочь Еву: «Йогурт, а из чего он приготовлен — из радия или мезотория?» А что ещё можно было ожидать от учёной женщины, открывшей полоний и радий?! Ева поместила умирающую мать инкогнито, под именем «мадам Пьер», в санаторий под Сансельмо, в Верхней Савойе, и, сидя в изголовье кровати, записывала каждое произнесённое матерью слово: «Я не могу выразиться ясно… У меня кружится голова… Я выпила слишком много воды… Я выпила слишком много воды… 38 градусов… Я не знаю, право… Меня так знобит… Мне бы хотелось выразиться пояснее… У меня кружится голова… Как ты думаешь поступить со мной?.. Я не хочу этого… Оставьте меня в покое…» Эти последние слова Марии Кюри были и при жизни постоянной её просьбой ко всем окружающим: «Оставьте меня в покое». Величайшая женщина своего времени, первая женщина-профессор Парижского университета, она стала первой жертвой лучевой болезни, которой подверглась, работая столько лет в примитивных условиях своей старой лаборатории. Её похоронили на скромном семейном участке кладбища Со, под Парижем, и гроб, по воле покойной, положили поверх гроба её мужа, Пьера Кюри. Много лет спустя её прах перенесли в Пантеон, и она стала первой женщиной, удостоившейся подобной чести. Рабочие тетради Марии Кюри до сих пор излучают радиацию.

А наш прославленный баснописец ИВАН АНДРЕЕВИЧ КРЫЛОВ,статский советник и кавалер, известный не только своими сатирами и богатырским здоровьем, но и неумеренностью в еде, умер от рокового несварения желудка — он объелся протёртой каши из рябчиков с маслом. «Я, братец Яков Иванович, — говорил он закадычному другу, генерал-майору Ростовцеву, позванному к его смертному одру, — вообразил, видно, что протёртая каша вроде как сушёная, да и наклал её себе свыше меры». Он велел перенести себя в кресла, но почувствовал удушье и, сказав: «Тяжко мне!» — пожелал снова лечь в постель, у себя в спальне, в каменном доме под № 487, на Васильевском острове, по 1-й линии, петербургской части.2-го квартала. А когда пришёл в себя, то сказал другу с обычным своим добродушным смехом: «Я сейчас сочинил басню на самого себя… Только жаль… не успел её написать». — «Какую ещё басню?» — изумился Ростовцев. «А вот какую, послушай… она как раз подходит к настоящему моему положению…» Но вновь впал в забытьё. А к вечеру «сонного гения» и «дедушки» Крылова не стало. Наутро следующего дня почти тысяча петербуржцев получила от патриарха русской литературы, фабулиста Крылова, загробный подарок — книгу басен в траурной обёртке с дарственной надписью на заглавном листе: «Приношение. На память об Иване Андреевиче Крылове. По его желанию. Санкт-Петербург, 1844, 9 ноября, ¾ 8-го утром». Была ли это повестка смерти или залог бессмертия, думали многие. А некоторых такое прямо навело на мысль, что мудрый поэт заранее назначил день и час своей кончины, и даже с точностью до одной минуты.

А вот римский консул ЛУЦИЙ ЛИЦИНИЙ ЛУКУЛЛ,«великий обжора», как звали его римляне, объелся тушёного в оливковом масле осьминога, да так, что пришлось вызывать эскулапа. Тот попытался образумить гурмана: «Такие застолья плохо кончаются». Но впавший в старческое слабоумие Лукулл приказал повару Каллисфену принести ему с кухни остатки осьминога. И со словами «Я ничего не оставлю в этом мире, о чём смог бы сожалеть в том» доел их и медленно угас прямо за столом в своей роскошной вилле «Эдем».

А сановный российский поэт ГАВРИЛА РОМАНОВИЧ ДЕРЖАВИНобъелся ухи. Доктор Симпсон посадил его на строгую диету, но когда дворовые мужики сельца Званка натаскали из Волхова свежей рыбы, он не утерпел: «Сварите-ка мне на ужин уху!» А доктору заметил при этом: «Хорошо тебе, братец, с полным брюхом мне есть запрещать; мой-то желудок ведь пуст и есть просит. Я стар стал и кое-как остальные деньки дотаскиваю». В восемь часов он съел две полные тарелки ухи, как вдруг ему сделалось дурно. Кликнули доктора. Тот прописал шалфей. Домашние советовали лучше напиться чаю с ромом. Не помогло ни то, ни другое. «Ох, тяжело! Ох, тошно! Господи, помоги мне, грешному», — раздавалось из кабинета. Жена зашла к нему в 3 часа пополудни. Чванливый и блестящий сержант в былом, а ныне действительный тайный советник и разных орденов кавалер сидел за письменным столом в белом вязаном колпаке и шёлковом шлафроке, подбитом беличьим мехом, хотя день 20 июля 1816 года был довольно жарким. «Не знал, что будет так тяжело, Дарья Алексеевна, — пожаловался он ей, второй своей жене, поглаживая на коленях свою любимую собачку Бибишку. — Но так надо! Господи, помилуй меня, прости меня! Так надо, так надо! Не послушал… Слишком много ухи поел… Вы-то отужинали?..» И с этим смолк.