Фаина Оржеховская - Воображаемые встречи

Или он хотел доказать, что человек никогда не освободится от власти золота, что скрытая в сердцах слепая, жадная сила сама должна привести мир к гибели? Неужели он не знает, какая борьба идет на земле?

Любопытно, что он ответил бы. Но нет, он никогда не скажет ничего полнее и вразумительнее, чем сказал в своей музыке.

И разве не ясно, откуда он взял своего Вотана? Только не из древней легенды. Скорее, это его современник и ровесник, запутавшийся в противоречиях жизни. Нет, он не собирался произносить суд над человечеством. Он хотел рассказать о себе и о своем поколении. Разве он не имеет на это права?

И разве художник должен всегда оправдываться и объяснять свои создания? Их можно отвергнуть, если они не внушили любви. И какие бы верные истины он ни пытался внушить, они не будут услышаны, раз не дошли до сердца.

Но если музыка покорила нас, что прибавят его объяснения? И, если даже они будут неудовлетворительны, ослабит ли это любовь к нему? Нет. Мне скажут: «Не так должен был погибнуть Зигфрид, он был создан для другого». Но разве, проникшись этой мыслью, я с меньшим восторгом буду слушать его «Траурное шествие»? Передавали, будто Чайковский сказал: «Возможно, что „Кольцо Нибелунга“ останется в Байрейте, как в музее». Что ж, в музей приходят люди, иначе незачем его открывать. А где люди, там и жизнь.

Когда гости ушли, а их собралось сегодня много, Вагнер зашел к себе в кабинет, где уже был приготовлен халат на меховой подкладке. О сне не могло быть речи. Козима придвинула кресло к окну и принесла еще плед. Она любила сама прислуживать Вагнеру. Особенно в последнее время, когда усилилась его болезнь, она не допускала к нему даже доверенного слугу.

Ему всегда было холодно: он носил стеганые жилеты, теплые пальто весной и даже здесь, в Венеции. Тем не менее Вагнер попросил открыть окно. Козима не без тревоги повиновалась.

Уже наступила ночь. Беззвездное небо сливалось с темным озером. Но воздух был свежий, запах деревьев доносился из палисадника.

— Гостей было много, — сказала Козима, — и министр приехал…

— И зачем они тебе понадобились?

— Через три месяца твое рождение. Сегодня была как бы генеральная репетиция.

Она сказала это шутя, но, надо признаться, забота о внешнем блеске усилилась в ней, с тех пор как они поселились в Байрейте. Она следила за тем, чтобы к обеду приглашались титулованные гости, чтобы сервировка была изысканна, а слуги — внушительно безмолвны. И, когда Вагнер входил в столовую и видел украшенный, блистающий и гнущийся под яствами стол с великолепными винами и пышными цветами, он насмешливо говорил себе: «Под стать вагнеровской инструментовке». Когда он сказал это однажды Козиме, она, столь чуткая к юмору, оскорбилась. Юмору не было места теперь, когда их так возвеличили, когда они у всех на виду. Теперь надо забывать о собственном удовольствии и выполнять свое назначение, как бы это ни было трудно.

— Даниэлла [169] Даниэлла — дочь Козимы и Бюлова. Названа в честь брата Козимы Даниэля. , вероятно, получит приглашение во дворец, — сказала Козима.

Ее дочь была замужем за прусским аристократом. Приезд Даниэллы с мужем в Венецию и послужил поводом для «генеральной репетиции». «Бывает, что премьера и не состоится», — подумал Вагнер.

Он взглянул на Козиму:

— Ты, вероятно, очень устала. Не мешает и отдохнуть.

— А ты? Ты позвонишь мне, если… если будет нужно?

Из суеверного страха она не решается сказать: «Если тебе станет плохо».

— Да. Позвоню.

Колокольчик был проведен в ее спальню.

Козима поцеловала его в голову, приложила его руку к своим губам — по привычке всех этих лет — и вышла, тихо притворив за собой дверь.

Вагнер закрыл глаза. Впечатления прошедшего вечера, к сожалению, еще не оставляли его. «Весь Байрейт» присутствовал на обеде. Официальные лица. Один, еще не старый, но морщинистый, произнес целую речь, во время которой гости стояли с бокалами в руках и, наверное, думали: «Когда же он кончит?»

— …Представитель истинно германского духа!.. Величие Германии!.. — выкрикивал гость, очевидно забыв, что он не на площади во время парада, а в обыкновенном семейном доме, да еще в Италии. — Величие избранной расы!.. — Наконец он умолк, и все повернули головы к Вагнеру, который должен был ответить на приветствие.

— Должно быть, я больше никогда не увижу ни Дрездена, ни Шварцвальда, ни Рейна… — неожиданно начал он.