Гарри Табачник - Слава не меркнет

вздохнул, словно смиряясь с неизбежным, — представлю вас.

— Благородные пилоты и многоуважаемые летчики, — начал он, когда они вошли в заполненную

людьми большую комнату штаба. — Позвольте представить вам высокочтимого нового политрука

эскадрильи...

Смушкевич с удивлением выслушал эту высокопарную тираду. Ему уже рассказывали раньше много

занятного об этом человеке. Рассказывали, что Зернов вывез из Англии, где он учился, приверженность

не только к изысканной манере обращения, что он и продемонстрировал сейчас, но и к различным

суевериям и приметам, которые от него переняли и остальные летчики. В эскадрилье избегали третьим

прикуривать от одной спички, фотографироваться перед полетом. Зернов, фанатически преданный

авиации, совершенно искренне считал летчиков, чьей воле покоряются высота и скорость, неизмеримо

выше всех остальных смертных, которые в лучшем случае заслуживали снисходительного, ну, как этот

новый политрук, к себе отношения.

Комэску подражали; это создавало в эскадрилье атмосферу отчужденности, своего рода кастовой [15]

замкнутости в отношениях между летчиками и техническим персоналом.

Новому политруку все это было явно не по душе. Начал он с того, что стал... курить. Плевался, когда

табак попадал в рот. С досадой бросал самокрутку, когда она разваливалась, и крутил новую. И шел

прикуривать. И обязательно третьим. Спичек у него никогда не было, зато всегда в кармане наготове

лежали или папиросы, или несколько самокруток.

Вначале никто не знал, что политрук курит. Он подходил, разговаривал и, когда ничего не подозревавшие

летчики, прикурив от одной спички, хотели загасить ее, доставал папиросу. Отказать политруку было

нельзя, а показать, что веришь в какие-то там приметы, неудобно.

А 1 мая политрук придумал вот что.

Все уже было готово к вылету. Летчики надели шлемы и только ждали команды. В это время к

двухэтажному домику у края летного поля подъехала машина. Из нее выпрыгнул Смушкевич, а следом за

ним человек с треногой в руках. Они поднялись в комнату на втором этаже.

— Располагайтесь возле этого окна, но только так, чтобы вас никто не видел, — сказал Смушкевич и

вышел из комнаты.

Через несколько минут он собрал летчиков неподалеку от домика. Они о чем-то поговорили, он роздал им

листовки, которые во время полета надо было разбрасывать над городом, и затем все направились к

самолетам. Смушкевич, заняв свое место в кабине летчика-наблюдателя (начинать же с чего-то надо

было), вылетел вместе со всеми.

Полет над городом прошел успешно. А вечером перед началом праздничного концерта Смушкевич [16]

вручил каждому сделанную перед вылетом фотографию. Летчики недоуменно рассматривали снимки. Но

их дети и жены, которые ни о чем не знали, с интересом отыскивали знакомые лица, и вскоре их

настроение передалось и летчикам.

А политрук отправился за кулисы. Войдя в гримерную, он присел перед зеркалом, примеряя парик: сегодня ему предстояло сыграть главную роль в пьесе Мольера «Проделки Скапена». «Игра-то ведь уже

началась, — подумал он, — а теперь продолжим». Рядом в гриме Арганта сидел Зернов. Улучив момент, когда он отвернулся, Смушкевич положил перед ним фотографию. Совершенно ошеломленный, Зернов, который уже вошел в образ, только и смог произнести:

— Этакая дерзость! И как провел! Удача твоя, что получился неплохо. И посему тебя прощаю...

— Ах, сударь, мне много легче стало после ваших слов! — продекламировал Смушкевич, и оба

расхохотались.

Спектакль имел шумный успех.

Но, конечно, все это было не главное, хотя и сыграло свою роль. Летчики оценили и юмор политрука, и

его выдумку. Между ними установились сердечные отношения. На его занятия стало собираться намного

больше народу, и, когда он, по привычке проведя несколько раз рукой по своей густой шевелюре, тщетно

пытаясь ее пригладить, вставал и говорил: «Ребята, сейчас я вам буду рассказывать...» — мгновенно

наступала тишина...

Посадив машину, Смушкевич подошел к жене.

— Что-то у меня сегодня не клеится. Ты подожди еще немного. Тут где-то должен быть Медянский. Я его

попрошу. Мы быстренько...

Командир эскадрильи Медянский уже привык к [17] тому, что к концу его занятий с летчиками комбриг

обязательно оказывается неподалеку.

Он терпеливо ждал, пока Медянский освободится — нарушать распорядок дня было не в его правилах,