Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

«Ничего серьезного, я для него то же, что и он для меня. Я немного обижена. Имею ли я право требовать от него больше, чем могу дать сама? В конце концов! Нам двадцать четыре и шестнадцать, мы красивы, нам весело. Чего же еще? Я подозреваю у этого существа дурные мысли, он хочет заставить меня сказать, что я люблю его, а затем отойти от меня. Я не доставлю ему этой радости.» (Неизданное, запись от 11 июля 1875 года.)

И в то же время постоянные мысли о мужчине, как о телесном, а не духовном объекте:

«Я хотела танцевать, чтобы… чтобы… очень трудно произнести, чтобы коснуться мужчины.» (Неизданное, запись от 29 октября 1875.)

И, наконец, у нее прорываются такие слова, что прозорливый читатель может догадаться, о чем она на самом деле думает:

«Если бы я была мужчиной, а он — женщиной, я бы избавилась от этого каприза, и я уверена, что очень скоро он бы мне надоел, но я — женщина, барышня. И не имея возможности поступить, как мужчина, я называю этот каприз словом, которое ему мало подходит, я называю его любовью. Каждый поступает, как может». (Неизданное, запись от 3 ноября 1875 года. Менее чем через месяц, ей исполнится семнадцать лет.)

А пока Одиффре, по ее мнению, обращается с женщинами так, как она хотела обращаться с мужчинами. Она думает о Джойе, и эта содержанка привлекает ее своими манерами и свободным обращением с мужчинами. Она хотела бы быть такою же свободной, ведь на ее глазах итальянка покорила двоих мужчин, герцога Гамильтона и Эмиля д’Одиффре, которые для нее оказались недоступны.

«Мужчина может себе позволить все, а потом он женится, и все считают это вполне естественным. Но если женщина осмеливается сделать какой-нибудь пустяк, я уж не говорю, чтобы всё, на нее начинают нападать. Но почему так? Потому что, скажут мне, ты еще ребенок и ничего не понимаешь, у мужчин это…, а у женщин это… совсем по-другому. Я это прекрасно понимаю, могут быть дети, но часто их и не бывает, есть только… Мужчина — эгоист, он разбрасывается во все стороны, а потом берет женщину целиком и хочет, что-бы она удовлетворилась его остатками, чтобы любила его изношенный остов, его испорченный характер, его усталое лицо!.. Я не осуждаю плотские удовольствия, но нужно, что-бы все было прилично, чтобы «ели только, когда голодны…» А они считают самок женщинами, говорят с ними, проводят время у них, а те обманывают их, издеваются над ними, жалкие мужчины… Как? Они не переносят, если у их жен появляются кавалеры, а сами совершенно спокойно говорят о любовниках своих любовниц!» (Неизданное, запись от 27 сентября 1875 года.)

Она, конечно, противоречит сама себе; еще совсем недавно она мечтала, чтобы именно поживший мужчина стал ее мужем и другого она себе не представляла, но сейчас она повзрослела, она уже думает о равноправии женщины, о равноправии полов, в чем значительно опережает свое время, она возмущается тем, что женщине не позволено все то, что позволено мужчине. Она вообще на протяжении всей своей короткой жизни будет много думать об этом, и добиваться этого равноправия в жизни, в искусстве.

Она прогуливается с Одиффре по набережным Ниццы и ей нравится, когда прохожие разглядывают их. Безусловно, в прогулках их сопровождают мать и тетя. В дневнике она называет его «Удивительным» и записывает их несколько абсурдистские диалоги:

«Удивительный, но глупый Эмиль д’Одиффре и белокурая или русая мадемуазель Башкирцева встретились на вилле «Ля Тур».

— Милый ангел, абрикосы зреют, — сказал Одиффре.

— Неужели ты думаешь, что забавляешь меня, — ответила ему мадемуазель Башкирцева.

После этого было пролито много слез, а свет сказал: какие глупцы!» (Неизданное, запись от 22 июня 1875 года.)

В это же время у Марии обостряется уже начавшая ее подтачивать болезнь, чахотка. Но пока ее так не называют. Башкирцева пока только боится ее, боится произнести имя этой болезни, хотя и харкает кровью. Она бледна и, чтобы улучшить цвет лица, пьет по рекомендации врачей фосфат железа и красное вино, ест мясо с кровью.

Зимой у нее пропадает ее чарующий голос. Врачи говорят, что виной тому ларингит. Всю зиму она не могла взять ни одной ноты, ей казалось, что она потеряла голос насовсем, но к лету он возвратился.

«Всю эту зиму я не могла взять ни одной ноты; я была в отчаянии, мне казалось, что я потеряла голос, и я молчала и краснела, когда мне говорили о нем; теперь он возвращается, мой голос, мое сокровище, мое богатство!.. Какое счастье!.. Какое удовольствие хорошо петь! Сознаешь себя всемогущей, сознаешь себя царицей! Чувствуешь себя счастливой благодаря своему собственному достоинству. Это не гордость, которую дает золото или титул. Становишься более чем женщиной, чувствуешь себя бессмертной. Отрываешься от земли и несешься на небо! И все эти люди, которые следят за движением ваших губ, которые слушают ваше пение, как божественный голос, которые наэлектризованы, взволнованы, восхищены!.. Вы владеете всеми ими! После настоящего царства — это первое, чего следует искать». (Запись от 24 июня 1874 года. На самом деле от 24 июня 1875 года.)