Руфь Рома: Повесть и рассказы

— Как же ты могла? А? Не спросившись, не сказавшись. Мама так расстроилась — молоко пропало…

— Не брала я молока, — сказала я, засыпая.

Сквозь сон я увидела, как распахнулась дверь, на пороге остановился взволнованный, счастливый отец и сказал:

— Катя, дети! Сегодня в город вернулись красные! Вернулась Советская власть!

А я подумала: «И вовсе они не красные, они — как все». Через год моей матери не стало. И это все, что я о ней помню.

Когда внезапно умерла наша мать, мы остались на руках у Насти. Отец наш, врач, работал в городской больнице и пропадал там дни и ночи.

Старшая сестра, пятнадцатилетняя Лена, замкнувшись в своей тоске, почти не обращала на нас внимания.

Моей младшей сестре Мане не было и двух лет, мне было шесть.

С нами была Настя.

Она кормила нас, одевала, причесывала, поила лекарствами, шлепала, ласкала и рассказывала нам сказки.

Наша няня Настя была замечательной рассказчицей. Мы с младшей сестрой Маней ходили за ней, как два голодных щенка, и выпрашивали сказки. Мы подчинялись ей как завороженные, едва она произносила «жили-были» или «однажды», а при слове «вдруг» мы таращили на нее глаза, затаив дыхание. Мы могли съесть пересоленный суп, подгоревшую кашу, мы покорно бросали любую игру, терпели мыло в глазах, если нам была обещана сказка.

Настя начинала рассказывать, и я видела, как ночью в таинственном саду по ветвям скакали жар-птицы, похожие на огненных индюков; как из широких рукавов царевны-лягушки вылетали звезды и, сшибая верхушки деревьев, рассыпались по небу. Настя рассказывала, и мне хотелось залезть под стол, когда, размахивая метлой, неслась под облаками злобная старая неряха баба Яга; и радостно замирало сердце, когда навстречу ей вылетал на Сивке-Бурке веселый, храбрый и умный Иванушка-дурачок, освобождать из плена царевну.

Больше года прошло со дня смерти нашей матери, когда вернулся с войны Настин жених, Матвей. Он воевал где-то далеко от дома и уже один раз должен был вернуться, но остался воевать за Советскую власть.

И вот однажды он встал у нас на пороге.

Настя бросилась ему на шею, а он застонал от боли.

Больше месяца прожил у нас Матвей, пока отец залечивал его раны. За это время мы с ним подружились. Он не рассказывал нам сказок, он говорил о боях и разведках, а мы, раскрыв рты, слушали его, не все понимая. Он казался нам особым, диковинным человеком — любимым нашим героем — Иванушкой из Настиных сказок.

А потом Настя уехала с Матвеем.

Она уехала счастливая и плачущая, а мы второй раз осиротели.

После отъезда Насти жизнь наша сразу переменилась.

Нас отвели к бабушке. Бабушка была акушерка. Она была высокая, стройная и седая. Она всегда спешила и всегда кричала. Бабушку вызывали ночью, приезжали за ней днем, к нам в комнаты вваливались перепуганные, заплаканные мужчины. Бабушка уходила, схватив пузатый кожаный саквояж, а мы оставались с ее подругой, молчаливой и медлительной тетей Пашей. В молодости с ней случилась какая-то беда — она была хромая и много лет жила у бабушки. При тете Паше мы затевали бешеные игры, вытирая животами пыль под кроватями, смешивали в тазу лекарства из шкафа, дрались, визжа и катаясь по полу. Тетя Паша вынимала из ящика стола лакированную шкатулку, шуршала пожелтевшими конвертами и тяжело вздыхала. Если мы начинали слишком сильно шуметь, она молча рассаживала нас по разным комнатам и снова начинала рыться в своей шкатулке.

Часто бабушка не приходила ночевать. Возвращалась она рано утром или днем, шумно распахивала дверь, падала на стул, потом мылась с головы до ног и сразу бралась за нас. Она мыла и скребла мне спину, как стол. Если бы она могла, то оторвала бы мне уши, чтобы их лучше вымыть. При этом она все время ворчала, что в доме черт знает что творится. Покончив с мытьем, она быстро ела, в изнеможении валилась в кровать и засыпала.

Отец каждый день забегал к нам после работы. Он озабоченно оглядывал нас, спрашивал: «Ну, как живете-можете?», неумело поправлял нам платья, пытался застегнуть пуговицы, подвязку. Иногда он сажал нас на колени и пел нам песни. Изредка забегала Лена. Она не жила у бабушки, а оставалась с отцом. Когда Лена и папа собирались вместе, они всегда пели. Лена — нежным высоким голосом, а папа красиво гудел без слов.

Иногда он начинал вглядываться в бледное, большеглазое лицо Лены, потом вдруг замолкал, спустив нас с колен, уходил в другую комнату.

Однажды я долго не могла заснуть в душной бабушкиной постели.