Руфь Рома - Повесть и рассказы

— Я знаю — вы мачеха! — выпалила я. — Вы не будете нас бить?

После этих слов стало тихо.

Вдруг Лена, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты. Софья Петровна смотрела ей вслед, выпустив мою руку.

— Тина, что с тобой сегодня? — огорченно сказал отец. — Простите, — обратился он к гостье, — я сейчас вернусь. — И вышел за Леной.

Маня сидела в углу на скамеечке и укачивала куклу.

— Тина… — услышала я голос Софьи Петровны.

Я подняла глаза и увидела ее побледневшее лицо. Она положила руки мне на плечи.

— Тина, это нехорошее, обидное слово — «мачеха». Так говорят про злых женщин, которые не любят детей.

— А Лена сказала, что у нас будет мачеха.

— Это неправда. У вас никогда не будет мачехи. Забудь это слово, ладно? Еще я хочу тебе сказать, что только плохие люди бьют детей. И больше не будем говорить об этом никогда. Хорошо?

— Хорошо.

— Договорились?

— Договорились.

— Маня! — позвала Софья Петровна. — Иди сюда, ко мне. Сядем на диван, я расскажу вам сказку.

Маня быстро соскочила со своей скамеечки, и прибежала к нам, прижимая к груди куклу.

Мы уселись на диван.

— Однажды, давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве жил да был…

Так наша вторая мать сделала свой первый шаг по трудной дороге к детскому сердцу.

Читать я научилась очень рано. Писать я стала много позже. Писала я палочкой на песке, гвоздем на дереве, мелом на стене, карандашом на бумаге, но до чернил меня не допускали, а этот способ письма казался мне самым прекрасным из всех.

— Я тебе не разрешаю писать чернилами до тех пор, пока ты не научишься ими писать, — говорил папа.

Этот аргумент казался мне неопровержимым, но я не собиралась его опровергать. Я собиралась писать чернилами. Я страстно мечтала о той минуте, когда моя рука возьмет вставочку с пером, опустит ее в чернила и спокойно, без запрета, проведет по бумаге красивую мокрую линию.

Наконец эта минута наступила. Я была одна дома. Я решилась, и никто не мог изменить моего решения.

Я села в кресло у папиного письменного стола, взяла чистую тетрадь старшей сестры и, погрузив перо в глубокую чернильницу, провела на белом листе первый робкий зигзаг. Потом я написала слово «мама» печатными буквами. Вдруг на бумагу упала густая фиолетовая капля. Я испугалась и захлопнула тетрадь, но сразу подумала: «А чего я испугалась?» — и снова открыла ее. Кляксы не было. На ее месте оказалась странная птица с широкими крыльями, распростертыми на двух листах тетради. У птицы было две головы на тонких шеях и короткие волосатые ноги… Я сама никогда не смогла бы так быстро и хорошо нарисовать такую замечательную птицу! Я посадила кляксу на другом листке и опять захлопнула тетрадь. На этот раз из кляксы получились два таракана, потом ни на что не похожий узор. Долго я рисовала таким способом, пока нечаянно, отряхивая перо, не брызнула на стену. По обоям потекли вниз две тонкие полоски, похожие на рельсы. Я пририсовала к ним шпалы. Паровоз не получился — он был какой-то раздавленный, и колеса торчали в разные стороны. Тут я заметила, что рисовать пером по обоям очень неудобно — чернила почему-то все время затекают в рукава.

Оказалось, что гораздо удобнее писать кисточкой.

Я записала на стене папиного кабинета имена всех родных и знакомых, которые могла вспомнить, потом нарисовала домик и вокруг него сад с бабочками и цветами. Из трубы домика шел дым, который доходил до выключателя у двери.

Пока я рисовала эту картину, между чернильницей и стеной протянулась фиолетовая дорога. Она шла по зеленому сукну стола, соскакивала на пол, взбиралась на кресло и, снова спрыгнув на пол, доходила до самой стены.

«Что я наделала!» — подумала я, но не могла остановиться и нарисовала на стене забор, который шел вокруг всей комнаты.

Откуда-то прилетела толстая вертлявая муха. Я отмахнулась от нее, она шарахнулась в сторону и попала в чернильницу. Я поддела ее кисточкой, помогла вылезти и понесла через столовую, чтобы выбросить в окно. По дороге муха свалилась с кисточки на обеденный стол и поползла по белой скатерти. Она подрыгала задними ногами, как мокрая кошка, остановилась на краю стола и тяжело взлетела, поблескивая фиолетовым золотом. После нее на скатерти осталась чернильная веточка. Я пририсовала к ней дерево.

Потом кончились чернила. Я оглянулась вокруг и опять подумала: «Ой-ой-ой! Что я наделала! Наверно, мне попадет!» Очень неприятно было это думать, и мне захотелось заболеть. Я легла на постель и вспомнила, что во второй чернильнице тоже есть чернила.