Сергей Галицкий - Из смерти в жизнь… Войны и судьбы

В Севастополе нам каждый день давали фронтовые сто граммов. Но я же водку не пил, понятия не имел, что это такое. Санитары приносят: «Товарищ лейтенант, вот ваши сто граммов». – «Я не пью». – «А можно я выпью?». – «Можно». И стали они делить между собой мои сто граммов. Иногда даже препирались между собой: «Я сегодня пью лейтенантские!». – «Нет, я!». И вот как-то приходят ко мне в недоумении: «Товарищ лейтенант, що цэ такэ? Шо нам вмэсто горилки далы? Шапу… Шипу…». Я догадался: «Шампанское?». – «Да, да, да…». Но они его в жизни никогда не пили и даже названия не знали. Я тоже его не пил никогда. Говорю: «Ребята, вы что? Это же хороший напиток, его буржуазия пила!». Те: «Раз буржуазия пила, лейтенанту первому и нальём». Стали открывать бутылку, она почему-то была без этикетки. Никак не могут открыть. Крутили-крутили – она как стрельнёт! Всё содержимое вылетело. Ездовый, ему лет пятьдесят было, говорит: «Хлопче, следующую не так будем открывать. Подождите». Пошёл и принёс ведро, из которого он лошадь поил. Пшикнуло шампанское в ведро, но пена, конечно, не вылилась. Из ведра уже в кружку налили. И, конечно, первую кружку – лейтенанту. А это было сухое шампанское, кислое-прекислое (видимо, брют). Я-то ожидал другого вкуса, думал, что оно будет сладкое. Сморщился – чего в нём хорошего? А солдаты смотрят на меня и спрашивают: «Товарищ лейтенант, вы нас обманывали? Вы тоже не пили его никогда?». Так никто из нас это шампанское и не стал пить…

Мы находились на передовой уже несколько недель. Но ни одного живого «фрица» я так и не видел. Поэтому, проходя по окопам, надолго задерживался около солдат и вместе с ними вёл наблюдение за передним краем обороны немцев. Уж очень хотелось мне увидеть их поближе! Один раз мне даже дали поохотиться на гитлеровцев со снайперской винтовкой. В оптический прицел я увидел перебегающего немца, выстрелил – немец больше в прицеле не появился. И снайпер торжественно уверил меня в том, что я тоже открыл свой счёт!..

Пока позволяла обстановка, мы продолжали благоустраиваться. Отрыли ещё одну землянку. Там после оказания необходимой помощи собирали раненых перед эвакуацией их в тыл. Оттуда, с передовой-то, мне стало раненых эвакуировать проще. А вот туда, в тыл, эвакуация, наоборот, усложнилась. Дорога назад хорошо просматривалась противником, потому транспорт в дневное время двигаться по ней не мог. Ждали ночи. Но временами за день скапливалось много раненых, некоторым из них требовалась квалифицированная помощь, которую я, естественно, оказать не мог. Приходилось поддерживать их жизнь постоянным введением сердечных средств, перевязками, противошоковыми инъекциями.

Была и ещё одна трудность. Раненых приходилось таскать на руках. У меня во взводе была лошадь, самая тщедушная во всём батальоне. Она была в состоянии таскать только одну маленькую повозку, точнее – двуколку. А вот держать лошадь оказалось негде! Пришлось отправить лошадку в хозвзвод. Позже она всё же сослужила службу, когда батальон передислоцировался. Лошадка перевозила наше скромное медицинское имущество.

Обстановка в начале 1942 года была относительно спокойной. Немцы не атаковали. Мы со своим войском тоже вперёд не шли. Я хожу время от времени спокойненько на передовую посмотреть, что у меня там делается: есть ли больные, раненые? Когда идёшь с тыла, то сначала не видишь ни землянок, ни окопов. Когда подходишь ближе, то прислушиваешься: отдельные выстрелы или их несколько подряд? Есть ли разрывы мин? Если есть – дальше идти в полный рост опасно. Надо лечь и уже ползти. А когда остаётся метров пятнадцать-двадцать, увидишь бугорок. Значит, там землянка. Обычно в траншеях я находил землянку командира роты или связистов, там первую помощь и оказывал.

Наша дивизия занимала оборону у высоты Безымянной. Немцы сидели на высоте спокойно, не атаковали. Только их снайперы искали, как бы какого-нибудь зазевавшегося солдата стрельнуть. Шла одна такая более или менее спокойная неделя. А мы же как настраиваем себя: если нет стрельбы, то чего же бояться? Иду как-то к передовой по грязи. Местность ровная, впереди меня – сопки. Осталось до переднего края метров сто. Вдруг слышу: чик, чик, чик… И грязь в метре от меня в стороны разлетается! Я понял, что снайпер бьёт именно в меня – ведь больше тут нет никого! Причём бьёт сверху, с сопки. Сопка была метрах в двухстах от меня.

Прятаться некуда… Я лёг и мгновенно вспомнил, что, по уставу, в таких случаях надо надо обязательно отползти в сторону. (Ведь в том месте, где ты лёг, снайпер тебя уже поджидает.) Я отползаю, встаю. Только пошёл – опять три пули прилетели! Слава Богу, опять мимо… Опять пришлось лечь. Я опять отполз, потом встал и добежал оставшиеся до наших позиций метров сто. (Я был комсомолец, и Бога поэтому на фронте до этого случая не вспоминал. Но когда снайпер первый раз по мне выстрелил, я как-то непроизвольно про себя вскрикнул: «Господи, помилуй!». Никогда этого раньше не говорил! Теперь я понимаю, что тогда это меня и спасло. Но тогда слова эти вырвались почти непроизвольно. Как будто мама в этом миг мне подсказала: «Мишенька, будь осторожнее! Бога вспомни!». Мама у меня была очень верующая. Вот так я первый раз в жизни обратился с молитвой к Господу Богу.)