Максим Кравчинский - Борис Сичкин - Я – Буба Касторский

– Борис, посмотри, кто подписал бумагу!

– Такую бумагу в такое время мог подписать только Адольф Гитлер.

– Я отдам что хочешь, умоляю, только помоги мне, – прошептал мне этот патриот.

– Уважаемый товарищ Белицкий, сейчас не время давать друг другу сувениры, сейчас самый лучший сувенир – винтовка в руках.

– Борис, – умоляюще сказал он, и в голосе у него, как у еврейского певца на кладбище, когда отпевают покойников, я слышал слезу. Дежурство мое заканчивалось, но когда меня пришли сменить, я отказался. Я знал, что как только я уйду, эта мразь точно проберется на баржу.

Я валился с ног, ужасно хотел спать, но стоял на посту.

Немцы уже были в Галосеевском лесу, а это почти пригород Киева. Слышалась канонада. Мой бывший директор со слезами на глазах уговаривал меня:

– Пойми меня правильно, я коммунист, и как только немец войдет в город, меня сразу расстреляют. Ты меня понял?! Борис, немец с минуты на минуту появится, тогда всё – мне конец. Пожалуйста, пусти меня на баржу.

– А вы что думаете, когда немец войдет, он со мной на танцы пойдет? – обезумевший от усталости, я стоял у трапа. Понимая, что меня надолго не хватит, я постарался всех предупредить, чтобы эту сволочь на баржу не пускали.

Через несколько часов я проснулся и тут же бросился на пристань. След патриота простыл… Уехала эта гадина со своими чемоданами. Сколько таких патриотов с партийными билетами, драпавших впереди всех со скарбом, я повидал в те дни. Даже трудно представить».

«В девятнадцать лет, когда опасность, риск не страшат, а, напротив, захватывают, я рвался на передовую и не переставал проситься в строевую часть.

Под Курской дугой я принял решение бросить ансамбль и бежать на фронт. Я “потерялся”, меня быстро присоединили к группе солдат и погнали на переформировку. Мы протопали до места назначения, голодные, километров пятьдесят. По дороге нас шесть раз бомбили. В деревне Беседино нас каждого допросили: кто, откуда и кем хочешь быть. Я попросился в пулеметчики. Солдаты смотрели на меня как на идиота. А лейтенант улыбнулся. Когда мне выдали пулемет и я попытался его поднять, сразу понял – солдаты были правы. Я должен был носить постоянно этот груз. Отказаться было уже поздно. С нами провели учения, и через два дня мы должны были отправиться на фронт.

Несколько дней я был на фронте: стрелял и в меня стреляли.

Самое омерзительное в окопах на передовой – это слышать немецкий миномет. Немцы назвали его “ванюшей” в противовес нашим “катюшам”. Мины “ванюши” летели с прерывистым звуком, как будто захлебывались, они разрывались в воздухе и осыпали землю осколками. Никакие окопы не помогали. После обстрела “ванюш” всегда было много раненых. Меня Бог миловал, и я остался невредим.

Мне не довелось долго воевать. Омоем побеге было сообщено в политуправление, был отдан приказ о моем розыске. Вскоре в мою новую часть явились два майора из политуправления и арестовали меня как дезертира.

По дороге они наговорили кучу гадостей, угрожая военным трибуналом и штрафным батальоном. Я никак не мог понять, о чем они говорят. Я бежал на передовую, а не в тыл. За что же меня судить? Я несколько дней находился под арестом, наконец меня доставили к начальнику политуправления фронта Галаджеву. У него сидел его заместитель подполковник Алипов. Оба интеллигентные, доброжелательные. Я объяснил причину так называемого бегства.

Генерал спокойно объяснил мне, что я самовольно бросил часть, а это наказуемо. Что касается пользы, то в ансамбле от меня больше толку, чем на передовой.

На этом разговор закончился. Я вернулся в ансамбль, а дело с военным трибуналом было закрыто».

«Мы отступали, сдавая город за городом. Настроение было паническое. Никто не мог даже предположить, когда кончится бегство. Покинуть местечко Ромны нам пришлось при довольно смешных обстоятельствах.

Около девяти утра меня разбудили товарищи по ансамблю, сообщив, что в город привезли две бочки свежего пива. Я быстро оделся в предвкушении бочкового пива. Мы простояли в очереди минут тридцать. Уже вот-вот нам продавщица протянет запотевшую кружку, и вдруг крик:

– Немцы в городе!

Мы мгновенно сели в наш автобус и выскочили из города. В своей жизни я, поверьте, пил много хорошего пива, которое наверняка было лучше этого. Но учитывая, как мне тогда хотелось выпить, никакое пиво не может сравниться с тем, ромнинским. Считается, что фантазия – привилегия мозга, но то невыпитое пиво вызывало у меня фантазии желудка. Я точно представлял вкус, чувствовал, как оно вливается в меня. Это удивительное ощущение. После голода в тридцать третьем году в Киеве на улицах продавались соевые котлеты. Уже прошло много десятков лет, но до сих пор те котлеты кажутся мне вкуснее всяких лососин, шашлыков, икры и других деликатесов.