Екатерина Иващенко - Такие разные женские судьбы

А в это время под Челябинском начиналось строительство атомной станции «Маяк», и были очень нужны специалисты по деревообработке, людей искали в разных местах Союза. Отец же мой кончил лесную школу (по современным меркам это что-то типа лесотехнического техникума), и он был экспертом Укрлеса и очень хорошо в этом разбирался. Всё время ездил по командировкам: следил за посадками, руководил вырубкой гнилых деревьев, определял пригодность материала для строительства. Если садовод выращивает фрукты, то папа всю свою довоенную молодость выращивал лес. И вот один мужчина, товарищ Комаровский, приехал набирать людей для строительства станции. Он пришёл в лазарет и спрашивает, может, есть у них кто-то, разбирающийся в лесообработке? Ему рассказали про папу, он – к нему. А у папы тогда очки уже были разбиты, оправа еле держалась на бинтах. Комаровский его спрашивает, как же он собирается воевать с таким зрением. Папа ответил, что обязан Родину защищать. Но Родину защищать можно не только в бою. И Комаровский предложил отцу поучаствовать в строительстве «Маяка». Конечно, он конкретно не рассказал, что это за объект: тогда ведь особо не распространялись о таких вещах. Сказал только, что это очень важное правительственное задание под Челябинском, которое курирует сам Берия. Стройка эта называлась Челябинск-40. Папа в итоге согласился, ведь он должен был где-то трудиться. Но выставил одно условие: помочь найти семью.

Во время нашего пребывания в Харькове каким-то чудом нашёлся папин брат, который не был призван в армию, потому что у него с детства был выбит один глаз. Он тоже разыскивал семью и мою маму и каким-то образом догадался позвонить маминой сестре, которая подтвердила, что мы с ней, но не знаем, куда деваться.

Он приехал вместе с нашей бабушкой, отцовской матерью, и своей женой и начал хлопотать об эвакуации. Дядя был финансистом и начальником финотдела одного небольшого городка на Украине, а его жена – адвокатом, следователем и очень заслуженным человеком. И вот нас всех вместе отправили в Фергану.

В эвакуацию ехали в теплушке. Мама на каждой станции выскакивала из вагона и оставляла весточку: говорила или писала, что здесь проезжала наша семья, а направляемся мы туда-то. Это была так называемая цыганская почта. Все так делали в надежде впоследствии найти родных и друзей.

Дорога была тяжёлая, голодная, вагоны были переполнены, люди ехали кто как: кто без всего, в чём выскочил из дома, кто-то же волок бесконечные чемоданы и узлы. Как-то раз бабушка держала меня на руках, и сверху на неё упал огромный чемодан. Она, естественно, согнулась, защищая меня, а я от удара выпала из ее рук и закатилась под какую-то лавку. Бабушка получила сильный удар на спину… А потом уже сестра и говорит: «А где у нас девчушка-то?» А я всё это время под лавкой так и валялась.

Дядю с женой оставили в Фергане. Такие специалисты были нужны, а всех нас – меня, сестру, маму и бабушку – отправили в какой-то кишлак. Нам выделили небольшое жилище без окон, с земляным полом, сырое и мрачное. Неподалеку жил и сам хозяин, караулил свое имущество и огромный фруктовый сад. Но из сада брать он не разрешал ничего. Сестре, чтобы получить разрешение сорвать какой-нибудь фрукт, нужно было сначала отработать: пасти хозяйских коз, овец, коров. Положение было аховое. Есть было нечего, и мама была вынуждена пойти на работу на хлебозавод, где и пропадала целый день. Вообще она окончила курсы медсестёр, лечила людей, но в том ауле, где мы жили, это умение было никому не нужно. Об отце ничего не было известно, он в свою очередь, ничего не знал про нас. На меня же в тот период времени меньше всего обращали внимания. И без того проблем и дел было невпроворот. За мной следила наша уже довольно старенькая бабушка, в основном только нянчила, кормить было нечем.

Потом началась малярия, и все мы заболели: и сестра, и бабушка, и мама, и я. Мне тогда было месяца три-четыре. Пришла врач, всем сделала уколы… кроме меня. Мама ей: «Но как же ребёнок, он тоже болеет». А та в ответ: «Да зачем на неё тратить, еще день-два, и не станет её». Тогда пенициллин был очень дорогим и редким лекарством, поэтому она решила приберечь его для какого-нибудь другого человека. Но, видимо, какой-то ангел спас меня, и я выздоровела. С того времени сохранилась одна моя фотография, и это, я вам скажу, кошмар: кривоногая, тощая. Я про себя называла это фото «ребенок из Освенцима».